Размышления перед казнью - Вильгельм Кейтель

но приветствовать их. Отсюда состоялся памятный разговор с Муссолини, которому фюрер с курьером, вылетевшим самолетом ранее, послал написанное от руки описание своих действий. Муссолини подтвердил получение и поздравил Гитлера с успехом. В ответ на это Гитлер произнес свои знаменитые слова: «Дуче, я никогда не забуду этого!»245

В поддет мы при нескончаемом ликовании населения медленно проезжали через Браунау — город, где в 1889 г. родился Гитлер. Он показал нам школу, где учился246.

Хотя нам постоянно приходилось задерживаться из-за обгона движущихся войск и из-за восторженных толп народа в каждой деревне и каждом населенном пункте, вечер мы все же провели во втором отчем городе Гитлера — Линце. Было уже темно, когда мы вместе с подсевшим к нам в машину у въезда в город Зейсс-Инквартом247 въехали в Линц. Гитлер произнес перед собравшейся на рыночной площади толпой речь с балкона ратуши. Людская масса была в неописуемом восторге; ничего подобного мне до сих пор видеть не доводилось. Разумеется, ни о какой стрельбе при наступлении наших войск я и не думал, но такого приема никак не ожидал.

Следующий день (воскресенье) мы пробыли там же; он [Гитлер] был очень занят правительственными делами (аншлюс). После полудня прошел короткий парад германских и австрийских войск перед нашим отелем [«Вайнцингер»].

На следующий день состоялось грандиозное вступление наших войск в Вену. До глубокой ночи в отеле (к сожалению, мой номер выходил окнами на улицу) было не до сна. Плотно сбившаяся в кучу масса без устали вопила: «Мы хотим видеть нашего фюрера!» Навсегда запомнился исторический митинг на Бургплац, где фюрер закончил свою речь словами: «Возвещаю немецкому народу о возвращении моей австрийской родины в Великогерманский рейх!» Затем был парад германских и австрийских войск.

Вечером мы вылетели из Вены в Мюнхен. Этот полет в лучах заходящего солнца — самое яркое переживание и самый яркий спектакль в моей жизни... Увидев мой восторг, Гитлер со слезами на глазах сказал мне всего несколько слов: «И вот все это снова стало германским!»

По прибытии [в Берлин] я на следующее утро вызвал к себе начальника центрального управления майора Кляйнкампфа. Он доложил мне, что в гостевой комнате, которую я приказал оборудовать в квартире Бломберга после его выезда оттуда, заперся генерал фон Фибан, начальник оперативного управления. Я сразу же попросил к себе Йодля, который, со своей стороны, тоже хотел переговорить со мной об этом.

Генерала Фибана особенно настойчиво рекомендовал фюреру генерал граф фон дер Шуленбург248 — бывший командующий (в Первой мировой войне) армией, а потом группой армий «Германский кронпринц». Фюрер, считаясь с рекомендацией Шуленбурга, не раз советовал мне взять Фибана в штаб оперативного руководства. Сам генерал Шуленбург был близок к [нацистской] партии и являлся одновременно обергруппенфю-рером СА и СС. Поскольку должность начальника штаба оперативного руководства вермахта была вакантной, я выполнил желание фюрера (Йодль занимал ее тогда по совместительству как начальник отдела обороны страны). Поначалу это казалось мне разумным решением; я надеялся, что оно поможет преодолеть напряженность между мной и Беком, так как Фибан был дружен с Беком. Мне казалось, что он может оказать уравно-всптвающее воздействие. Но я ничего не смог поделать с этим загадочным для меня человеком, а Йодль — еще менее. В результате ночных заклинаний Фибана непосредственно перед вступлением в Австрию я просто не знал, что предпринять с ним. В мое отсутствие он устраивал Йодлю дикие сцены. Я был рад снова работать только с одним Йодлем249.

Конец марта принес с собой оправдательный приговор на процессе Фрича250. Барон отправился в оборудованный для него в свое время загородный дом на полигоне Берген (около Юльцена), чтобы пожить в полном одиночестве, подальше от людей и крупных городов. Об этом фюрер лично сообщил берлинскому генералитету в своем выступлении в Имперской канцелярии. В заключение он сказал, что приказал расстрелять свидетеля обвинения за его бессовестную ложь, породившую такие чудовищные дела. Через несколько недель Канарис сообщил мне, что гестапо приказа о расстреле не выполнило. Мне стало ясно: свидетель этот — продажное орудие других, — тех, кто заплатил ему за его грязное дело спасением от расстрела.

Я потребовал от Канариса выяснения всех обстоятельств, так как должен был доложить фюреру. Канарис попросил меня никоим образом не использовать его информацию: он только лишь слышал от других, но немедленно выяснит все у Гейдриха (начальник Главного управления имперской безопасности. — Прим. пер.). Через несколько дней он доложил мне, что приказ фюрера уже приведен в исполнение, и выразил свое удовлетворение этим. Сегодня я убежден, что первое сообщение Канариса было верным и что он отказался от него только из страха перед Гейдрихом и моего доклада Гитлеру251. Мое доверие к Ка-нарису обошлось мне впоследствии куда дороже.

Осуществленное по приказу Гитлера немедленное включение австрийской армии (бундесхеер), формирование двух корпусов, двух пехотных и одной горнострелковой дивизии, а также одной танковой дивизии из крупных национальных групп рейха поставили перед главнокомандованием сухопутных войск (ОКХ) новые широкие организационные задачи, а таким образом, само собою разумеется, первый выход за рамки программы, предусматривавшей наличие в германских вооруженных силах 36 дивизий. Гитлер лично объехал несколько мест дислокации соответствующих частей в новой Остмарке252, он приветствовал формирование новых намеченных соединений и призыв рекрутов. Вопросом высшего честолюбия для него было в рамках старо-прусской системы и под руководством избранных немецких офицеров рейха создать здесь за короткое время образцовые соединения — не без прицела на Чехословакию, которая не только была обескуражена решением австрийского вопроса, но и никак не могла быть заинтересована в нем.