Машина Судного дня. Откровения разработчика плана ядерной войны - Дэниел Эллсберг

Если не брать в расчет предположительно предвзятые оценки сухопутных сил и ВМС, то даже минимальные оценки разведывательного сообщества говорили о том, что количество советских МБР в июне было больше 40 стоявших тогда на вооружении США ракет Atlas и Titan – возможно, в два раза, а может быть, и в три, и даже в пять раз. Основное внимание уделялось прогнозированию момента, когда Советы будут или смогут иметь 300 ракет и более. По общему мнению, такой потенциал позволял накрыть только одними ракетами все базы SAC в Соединенных Штатах и за рубежом, а также наши неукрепленные стартовые позиции МБР. Генерал Томас Пауэр докладывал Конгрессу, что Советы могут получить такой критически опасный арсенал в 1960 г., как предсказывал Герман Кан. ЦРУ в июне поставило крайний срок достижения этой точки на середину 1963 г. Госдепартамент считал, что это произойдет в середине 1962 г., а ВВС утверждали, что в середине 1962 г. у Советов будет 300 ракет, в середине 1963 г. – 550, в 1965 г. – более 1000.

Именно последние оценки лежали в основе требований ВВС значительно увеличить их ударный потенциал. Перед Макнамарой встал вопрос о необходимом количестве МБР Minuteman, ракет на твердом топливе (т. е. с быстрым запуском) в укрепленных шахтах. В стенах Пентагона Макнамара даже заикнуться не мог о таком небольшом числе, как 1000 единиц, которое он считал целевым. Генерал Пауэр при поддержке Лемея запрашивал 10 000. Президенту Макнамара сказал{81}, что в действительности нам не нужно более четырех сотен ракет, однако тысяча – это наименьшее число, которое можно протащить через Конгресс.

Последним годом, когда ответ США на первый удар Советов полностью зависел от «незащищенных» авиационных баз и пусковых площадок, которые могли быть уничтожены двумя или тремя сотнями советских МБР, был 1962 г. После этого для гарантированного уничтожения большого числа укрепленных ракетных шахт, которые США вознамерились создать (не считая ракет Polaris на подводных лодках), потребовались бы уже тысячи советских МБР. Другими словами, 1962-й стал последним годом, когда Советы могли рассчитывать на достаточно высокий успех при нанесении обезоруживающего первого удара.

Вместе с тем, когда я поинтересовался у Либмана, почему оценки ВВС настолько превышают оценки ЦРУ, он назвал более конкретную причину. «Мы просто не верим им. Слишком многое указывает на то, что там [у Советов] намного больше ракет, – сказал он. – Знаешь, сколько, по мнению моего шефа [генерала Пауэра], у них ракет?»

Я молча ждал, какое число назовет Либман.

«Тысяча. Он не сомневается в том, что у них их тысяча. Уже сейчас».

Я помолчал немного, а потом спросил: «А у скольких ракет, по его мнению, известно точное место расположение?» Меня интересовало, сколько МБР можно обозначить в качестве цели для удара из той тысячи, которой, как считал Пауэр, располагали Советы.

«Примерно две сотни».

«Две сотни, – повторил я и, немного помедлив, продолжил. – Так, значит, порядка восьми сотен МБР, место расположение которых неизвестно, не могут быть целью?»

Либман кивнул.

Я сказал: «Ну и как это стыкуется с утверждением, что наши потери после первого американского удара не превысят 10 млн человек?»

Повисла долгая пауза. Либман прищурился и скривил лицо. Затем он произнес: «Это очень любопытный вопрос. Не думаю, чтобы кто-нибудь задавал его до тебя». Подумав немного, Либман добавил: «Думаю, кое-кому будет интересно услышать его».

Он проводил меня в подземные недра штаб-квартиры SAC и представил начальнику службы анализа и оценки разведывательного управления полковнику Джорджу Кигану-младшему. Либман описывал его, как «настоящего интеллектуала», а я слышал, что в Пентагоне его называли отцом ракетного разрыва. (Киган был одним из претендентов на это звание. В конце 1970-х гг. он был пылким сторонником «разрыва в пучковом оружии»{82}: гонки за создание «лучевого, пучкового оружия», в области которого Советы, по его словам, были впереди.)

Либман сказал Кигану, в компании с которым находились еще два полковника, о том, что я задал любопытный вопрос. Он попросил меня повторить его, и я сделал это. Но Киган не дал мне ответа, вместо этого он отреагировал точно так же, как и Либман. Он бесстрастно поглядел на меня и сказал: «Это любопытный вопрос. Хмм…»

Немного помолчав, я заметил: «Знаете, если вы хотите призвать президента занять твердую позицию в берлинском вопросе, то сообщение о том, что ему противостоит тысяча советских ракет, может оказать обратный эффект».

Киган резко выпрямился на стуле при этих словах, казалось, что он потрясен и не верит своим ушам. «Не хотите ли вы сказать, что мы должны занизить наши оценки?»

Киган уставился на меня, пытаясь отыскать намеки на иронию на моем лице, но ничего такого не нашел. Казалось, будто он совершенно не знал о славе аналитиков из ВВС (и особенно из SAC) как о специалистах по раздуванию оценок. Однако момент для шуточек на эту тему был явно неподходящим.

Я сказал: «Конечно нет. Ни в коем случае». (Занизить? Да у меня и мысли такой не было.)

«Однако… – я начало осторожно, – если бы вы указали диапазон неопределенности, это было бы лучше со всех точек зрения, чем выпячивать только верхнее значение диапазона».

Спустя некоторое время Либман проводил меня обратно.

* * *

В сентябре Том Шеллинг, мой бывший гарвардский наставник по теории переговоров, организовал военно-политическую игру-тренинг по ситуации в Берлине. Он уже проводил такие игры для Пентагона. На этот раз в ней участвовали высокопоставленные военные и гражданские должностные лица, как действующие, так и отошедшие от дел. Там, например, присутствовал генерал Максвелл Тейлор, который вскоре после этого стал председателем Объединенного комитета начальников штабов, а потом послом во Вьетнаме. В момент проведения игры он занимал пост военного советника Кеннеди в Белом доме.

По условиям игры действие происходило в командном пункте, где участники сидели за круглым столом и каждый из них получал условные телеграммы (распределяемые Шеллингом как руководителем мероприятия) из Германии, т. е. поток сообщений в режиме реального времени. В одной из них, как мне запомнилось, говорилось о том, что студенты Свободного университета в Берлине устроили демонстрацию против наших военных акций. (Всего год спустя мы с Уолтом Ростоу будем читать реальные телеграммы такого характера во время ракетного кризиса на Кубе; см. главу 12.)

В той игре 1961 г. рассматривались наши действия и возможная реакция Советов на них. В моей памяти сохранилось лишь общее впечатление – как всегда в таких играх, «команде синих», т. е. США, было довольно трудно решиться на применение ядерного оружия, хотя оно и лежало в основе нашего реального планирования. Угроза всеобщей катастрофы была настолько очевидной, что никто с нашей стороны не мог пойти на это легко и просто. На мой взгляд, причина крылась не в том, что это была «всего лишь игра». На тренингах, которые устраивал Шеллинг, участники полностью втягивались в действие, и в атмосфере витало реальное ощущение экстренности и напряженности.