Женские праздники - Сергей Таск

В зале здесь и там раздались смешки. По проходу короткими перебежками, как солдат в траншее на передовой, двигался дублер Огородникова.

– Двойной «нулевой вариант» – вот, таким образом, единственный разумный выход. Но игривый твой взгляд и твой смех говорят: не на шутку бои нам с тобой предстоят…

Докладчик споткнулся и замолчал, откровенно недоумевая, что в его докладе могло так развеселить серьезных ученых.

В кабинку почти одновременно ввалились двое, один выволок упирающегося Огородникова в коридор, другой занял его место за пультом.

– Ты что, спятил? – шипел в коридоре Корнеев, этакий представитель отряда пресмыкающихся. – Решил себя угробить и меня заодно? Жить надоело? – он встряхивал друга, как мешок картошки.

– Ты чего? Совсем, что ли, Корнеев, озверел? – слабо сопротивлялся Огородников.

– Я – «чего»? Я?! Может, это мне через неделю везти группу в Париж? А в июле работать на кинофестивале? Так что ты тут талмудишь про каких-то лебедей!

Огородников вдруг как бы очнулся и тут же начал обмякать в грубоватых объятиях своего друга и шефа.

– Эй, ты чего? – испугался Корнеев. – Всё! Завтра же пойдешь к Раскину. Пойдешь, пойдешь. Нервишки у тебя… Да ты что! Олег! Вырубился, что ли?

– Если я скажу, вы… Зверски, знаете, курить хочется.

– Вот, возьмите, – Раскин вытряхнул на ладонь таблетку и протянул Огородникову. – Вы что-то начали говорить.

– Да. Все это глупо, я знаю, но… я никому еще не говорил, вы первый. Это началось года полтора назад… нет, меньше, год. Читаю политическую колонку… ракеты, ядерные боеголовки… сколько раз всего этого хватит, чтобы стереть нас с лица земли… и тут меня что-то… не знаю, как объяснить. Я раньше не задумывался. Зачем, когда от тебя ничего не зависит? Накрыло – и всё. А тут вдруг стал прислушиваться. Не летят? Или где-то уже взрываются? Испариной покрылся. Потом это стало повторяться. Стратегия первого удара, тактика выживания. И мысль – скорей бы уж. Нельзя же ждать и ждать. Все, понимаете, теряет смысл. В ней, в нашей жизни, и так не много смысла. Еда, работа, треп, женщина… и все с начала. Как Париж по пятому разу: Елисейские поля, Лувр, Пантеон, Сакре-Кёр. А зачем? Если завтра тебя… Вы скажете: малодушие, детские страхи. Или сразу в параноики запишете. И правильно. Что? Соображаете, в какую психушку меня отправить?

– Кажется, Брэдбери сказал: «Если ежедневно читать газеты, можно наложить на себя руки». Нет, записывать вас в параноики я пока повременю. Обыкновенная депрессия. Устали вы, Олег Борисович. От жизни устали. От слов. Шутка ли, двадцать лет по долгу службы повторять чужие слова, хотя бы даже за большие деньги. – Раскин взял со стола свою визитную карточку, нацарапал на ней что-то, ниже начертил простейшую схему, подал Огородникову. – Здесь вам ничто не будет угрожать. Нет-нет, это не психушка, это… да вы сами увидите. Поезжайте. На два, на три дня. Вы ведь на машине? Вот и отлично. Там мой приятель… такое там устроил – обхохочетесь. Я сам не видел, но это такие артисты… Другим человеком вернетесь. Я не пытаюсь вам внушить, что жизнь прекрасна и удивительна. Вы бы мне все равно не поверили. Что говорить. Карусель запущена. Мелькают деревья, скамейки, лица… на самом деле мелькают годы, но об этом как-то не хочется думать, иначе можно сойти с ума. В этой мельтешне, если разобраться, действительно, не много смысла. Круг за кругом – трудовой процесс, пищеварительный, спермаотделительный. Конечно, надоедает. А тут еще требуют, чтобы ты со всеми вместе визжал от восторга. Потому что карусель – удовольствие коллективное. А тебе не хочется. Визжать, размахивать руками, сжимать в объятиях кудахчущую от притворного ужаса партнершу. Ничего не хочется. Дурацкий аттракцион, и ты, принявший в нем участие, кажешься себя законченным идиотом. – Раскин помолчал. – Но мой вам совет: если уж сели, пристегнитесь покрепче.

Огородников вздохнул.

– Спасибо, утешили.

– Бутерброд частенько падает маслом вниз. Не лучше ли раз и навсегда примириться с этим печальным фактом.

– Иными словами, время от времени тебе плюют в лицо, а твоя жена прыгает в постель к первому встречному.

– Примерно.

Огородников поднялся. Молча отсчитал несколько купюр, положил на стол. Так же молча направился к выходу.

– До встречи, – улыбнулся Раскин.

Огородников остановился.

– Следующей встречи не будет.

– Зачем же вы оставили в углу свой зонт?

– Что?.. В самом деле. Забыл.

Он вернулся за зонтом.

– Нередко мы забываем то, что хотим забыть. Что нам уже приелось, чем не дорожим. А то еще бывает… нам нужен предлог, чтобы вернуться.

– Ваше открытие?

– Дедушки Фрейда. Вот, взгляните.

Раскин сдвинул занавеску, за которой обнаружился целый склад забытых вещей.

– Как видите, большинство моих пациентов не прочь еще раз заглянуть сюда на огонек. Но если у вас не возникнет такого желания, тем лучше. Значит, появились другие, более естественные. Я не имею в виду чтение политической колонки. Почаще улыбайтесь, Олег Борисович. Как сказал один остроумный человек, красиво жить – значит пройтись по земле этаким принцем, раздавая наливные яблочки направо и налево. А красиво умереть – значит доесть свое последнее яблоко и громогласно объявить: «Больше не лезет, остальные съедите на моих поминках».

– Всего доброго, доктор.

– Всего доброго… А то слетайте на Гавайи.

– Куда? – Огородников решил, что он ослышался.

– На Гавайи. Возьмите за дочь хороший выкуп, продайте душу дьяволу или сэкономьте на спичках. В общем, раздобудьте денег и – на Гавайи. Не знаю, как там было у Лазаря, а у вас определенно есть шансы воскреснуть.

И вот он мчал по загородному шоссе, то и дело сверяясь с чертежом, набросанным на обороте визитки. В голове звучало:

Если ты велишь,

чтобы я умолк,

пусть наступит тишь,

я исполню долг,

дам обет молчать,

затаюсь, как мышь,

и спою опять,

если ты велишь.

Если ты велишь

мне отставить лесть,

нынче же услышь

все как есть,

нынче же услышь —

с нами благодать,

если ты велишь

тебе не лгать.

Следуя указателю, он свернул на узкую асфальтовую дорожку и сразу очутился в зеленом тоннеле из кустов боярышника и жимолости.

Если ты велишь,

если снизойдешь,

пусть щебечет чиж

и лепечет рожь,

может, не сгноишь

грешников своих,

если нас велишь

сохранить в живых.