Женские праздники - Сергей Таск

В некотором отдалении от лектора шептались двое.

– А бежать не п-обовали? – вывороченными губами выдохнул Огородников.

– Бесполезно, – гримасничал перед зеркалом Кривцов.

– Есть и-е-я.

– После… ночью…

Грузовик, привозивший в школу горячие обеды, выехал за ворота и, обдирая бока живой изгородью, покатил по узкой грунтовой дорожке в сторону шоссе. Шофер, русопятый парень, запел по-английски:

Sometimes I see her undressing for me…

Крышка одного из пустых баков осторожно приподнялась. Огородников прислушивался, не веря своим ушам. Но вот же:

She’s a soft naked lady love meant her to be,

and she’s movin’ her body so brave and so free,

if I got to remember that’s a fine memory.

Огородников постучал по крышке соседнего бака, откуда высунулась голова Кривцова. Теперь они вслушивались вдвоем. Словно почувствовав, что его пение есть кому оценить, шофер грянул припев с удвоенной силой, а Огородников боязливо подхватил такие знакомые слова, только по-русски, для Кривцова:

For I know from your eyes

and I know from your smile

that tonight we’ll be fine,

we’ll be fine,

we’ll be fine for a while, —

пел работяга, крутя баранку.

Ведь игривый твой взгляд

и твой смех говорят:

не на шутку бои

от зари до зари

нам с тобой предстоят, —

пел Огородников.

– Atta boy! [2] – одобрительно крякнул шофер и, высунув окно руку, изобразил двумя пальцами колечко, то есть «высший класс».

Дальше они горланили в две глотки, на разных языках, но с одинаковым чувством:

Помню, ты мне сказала тогда: «Не робей!»

Еще не было парочки в мире нежней,

ты была жеребенком горячих кровей,

высох я, по ночам трудясь, как муравей.

Припев подхватил Кривцов:

Но игривый твой взгляд

и твой смех говорят:

не на шутку бои

от зари до зари

нам опять предстоят!

Впереди показалась полоска шоссе. Вся троица распевала в полном упоении.

Я живу как отшельник в местечке глухом,

воздержанье давно соблюдаю во всем,

«Отче наш» регулярно твержу перед сном,

и тебя с нетерпеньем жду ночью и днем.

Тут-то и произошла авария. Забыв о дороге, шофер не заметил, что ему навстречу с шоссе свернула «Волга». Машины «поцеловались» – не то чтобы очень пламенно, а все ж таки передок легковушки помяло прилично.

От сотрясения оба бака качнулись вперед, затем, словно передумав, откачнулись назад, перелетели через низкий борт и, сделав в воздухе кульбит, стоймя вонзились в землю.

Первым после «поцелуя» пришел в себя водитель «Волги» доктор Раскин.

– Ты куда смотришь! – заорал он, выскакивая из машины. – Ты посмотри, что ты сделал, козья морда! Думаешь, тебе это так сойдет?

– Kozya morda, that’s you! Shoulda braked in time! [3] – в свою очередь заорал работяга.

– Ты слышал? – Раскин повернулся к пассажиру на переднем сиденье. – Нет, ты слышал?

Пассажир оказался Корнеевым, шефом Огородникова.

– Слышал, – сказал он, вылезая из «Волги». – Акцент, если не ошибаюсь, бостонский.

– Ты ваньку-то не валяй, – Раскин снова обрушился на работягу. – У меня свидетели! В суде русский язык сразу вспомнишь! Тоже мне… Уолт Дисней!

– Fuck you and your court, I have my own witnesses [4] . – Для пущей убедительности шофер-работяга пнул ногой один из пустых баков.

Между тем из легковушки выбралась Вера, а за ней – дочка Тина.

– Ах у тебя свиде-е-тели? – с неподражаемым сарказмом протянул Раскин и в свою очередь наддал бак ногой.

Из бака высунулся по грудь Огородников. После удара оземь глаза у него смотрели в разные стороны.

– Теперь это называется свидетели! – Раскин кулаком вогнал Огородникова обратно.

– Вы что, ненормальный? – вскричала Вера. – Это же мой муж!

– Точно. Олег, – подтвердил в некотором сомнении Корнеев.

– Это вы мне? – задохнулся от такой наглости Раскин. – Я пристраиваю вашего чокнутого мужа, и я же еще ненормальный?!

– Ага, пристроили, – подала голос Тина. – В помойный ящик.

– Who said it’s a garbage can? [5] – возмутился шофер. – Соусэм ослэпла?

Между тем из «Волги» выбрался последний пассажир – Лени́на Георгиевна, мать Огородникова, со словами:

– Сынок, сейчас… я их приемами кун-фу… меня в Китае научили…

За шумом перепалки никто не услышал фырчанья мотора, но вот подкатил рафик, и из него посыпались обитатели знакомой нам коммуналки. Они сразу взяли старушку Лени́ну в плотное кольцо и загалдели наперебой:

– По паспорту все одно не докажешь, а у меня, вона, дите разнополое!

– Псих, он и в Африке псих!

– Отступного дадим, только съезжай, а?

– Не соглашайся, Лени́на, не соглашайся.

– Китайская шпиёнка она, вон чего зашифровала-то!

– Отдайте… я интернационалистка… Олег, Олег!

Параллельно с коммунальной сварой на открытом воздухе и вполне независимо от нее продолжали выяснять отношения участники аварии.

– Ладно, Яша, не психуй, – примирительно говорил Корнеев, хлопая Раскина по плечу.

– И ты туда же? – кипятился Раскин. – Сначала я должен лечить от закидонов твоего приятеля, потом гробить машину из-за его жены, тоже хорошей невропатки, и я же еще – не психуй?!

– На себя посмотри, – не уступала Вера, – по тебе Кащенко давно плачет.

– Вы мне не тыкайте!

– Варвары хуже китайцев… я иду, Олежек, я иду, – пробивалась сквозь осадное кольцо Лени́на Георгиевна.

– Таких, как ты, докторов надо к койкам прикручивать, – наседала Вера.

– Right on! Tie’im up, that nut! [6] – подлил масла в огонь шофер.

– Ты еще тут… вальс-бостон! – вышел из себя Корнеев.

– Дурдом, – коротко высказалась Тина, явно поторопившись со своим заключением, потому что этим дело не кончилось.

В облаке пыли примчал мотоцикл, а на нем – Рик с Хорьком.

– Держите, – Рик протянул Вере молоток для отбивания мяса. – Хорек прихватил.

– Так общее же все… если мы на ней поженимся, – промямлил в свое оправдание Хорек.