Любовь и смерть Катерины - Эндрю Николл

class="p1">— Хорошо. — Водитель закрыл двери, и автобус, вздрогнув, покатился дальше.

Ссора водителя с пассажиром смутила и расстроила доктора Кохрейна. А он-то считал, что ездить автобусом — лучший способ добраться до места незамеченным! Сколько раз он ездил на автобусе, и каждый раз новое путешествие ничем не отличалось от предыдущего. Именно на это и рассчитывал доктор. По его расчетам, водители автобуса по мере работы должны утрачивать человеческие черты, превращаясь в роботов. Ведь каждый день на протяжении многих лет они ездят по одному и тому же маршруту, возят одних и тех же пассажиров, в одном и том же месте совершают повороты, тормозят и переключают скорости, открывают двери на тех же остановках, останавливаются перед теми же светофорами. Пассажиры, которых они перевозят, должны казаться им похожими друг на друга, как братья-близнецы. И поэтому доктор очень рассчитывал, что если в некий прекрасный день полицейский поднимется на подножку автобуса, надменно оттопырив зад, сдвинув на лоб зеркальные очки, небрежно опустив правую руку на кобуру револьвера, и помашет перед носом водителя фотографией, вопрошая: «Вы видели этого человека?» — водитель только презрительно улыбнется. Или пожмет плечами, сплюнет, удивляясь глупости этого человека, вернет фотографию, отрицательно покачав головой, и упрямо уставится в пол. Теперь надежды доктора были разбиты. В этот раз водитель его запомнит.

Доктор Кохрейн подавленно глядел под ноги. Досконально рассмотрев пыльные туфли, он перевел взгляд на грязный, заплеванный пол. В полу явно виднелась крышка люка — наверное, через этот люк механики спускаются в чрево автобуса, чтобы отладить и смазать наработавшийся за день механизм. Доктор Кохрейн проследил взглядом извивы и выпуклости неровной алюминиевой крышки, в голове крутились бессмысленные уравнения и формулы, а к горлу подступала желчь.

Автобус несся сквозь тьму, шатаясь и подпрыгивая на ухабах.

— Конец маршрута! — устало произнес водитель в микрофон.

Отчаянно взвизгнув тормозами, автобус остановился. Водитель открыл дверцу кабины и спрыгнул на землю, постанывая от боли в затекших ногах, несколько раз присел, забросил руки за голову, с наслаждением разминая усталые мышцы. Доктор Кохрейн смотрел, как водитель, прихрамывая, пошел к фонарному столбу, на ходу охлопывая карманы в поисках сигарет и спичек. Когда он вошел в бледноватый конус света, сзади на его рубашке явственно проступила уродливая темная полоса. Свет фонаря разрезал его пополам: ботинки и брюки были видны как на ладони, но лицо пряталось в тени, и только по горящему огоньку сигареты можно было определить местонахождение рта.

Доктор Кохрейн поднялся и быстро заковылял по автобусу вперед, к открытой двери. Повесив трость на сгиб локтя, он обеими руками схватился за грязные поручни и, закусив от резкой боли губы, выбросил тело вниз, на землю. Оказавшись на дороге, он еще глубже нахлобучил на лоб шляпу и быстро пошел в противоположную от водителя сторону, стараясь держаться в тени автобуса. Увидев слева от себя щель между домами, он, не задумываясь, нырнул в нее.

Доктор шел, запутывая следы, как охотник, внезапно оказавшийся с наветренной стороны от зверя, постукивая тростью по растрескавшемуся асфальту, натыкаясь на пустые бутылки и жестяные банки, устилавшие его путь. Ему приходилось напрягать зрение, чтобы рассмотреть дорогу в синеватом, мертвенном свете, падающем из лишенных занавесок окон, откуда доносилось невнятное бормотание и блеяние телевизоров, которые словно надсмехались над ним из глубин комнат. Доктор прошел по большому кругу и вернулся к остановке, прячась за домами, заборами и ненадолго застывая в темноте.

Вдруг он услышал, как зафыркал двигатель автобуса, отряхивающегося, как старый пес после купания.

«Черт, мог бы просто подождать», — проворчал доктор.

Он сильнее оперся на трость, прислонился к стене и больше не двигался с места, пока не удостоверился, что автобус уехал.

На улице царила абсолютная тишина. Доктор Кохрейн, хромая, проковылял мимо автобусной остановки, пересек улицу и, задыхаясь от усталости и страха, начал медленно подниматься на высокий холм. Он часто останавливался, чтобы оглядеться: боль в ноге отдавала в спину, дыхание прерывалось, иногда казалось, что кто-то лезет вверх по узкой тропинке позади него. Вдалеке лаяли собаки, потом послышался звук полицейской сирены, но сзади вроде никто не шел. Чтобы удостовериться, доктор сделал два шага от тропинки в сторону, полностью слившись с черным пейзажем, немного постоял, напрягая глаза и вглядываясь в кромешную темень. Он решил сосредоточиться на единственном участке тропы, что был слабо освещен падающим из далеких окон желтоватым светом. Его преследователь, как бы он ни старался, все равно ступит в освещенный участок. Нет, никого. Слава Иисусу!

Выждав еще немного, доктор медленно пополз по склону дальше, пока не дошел до старой, заросшей диким вьюнком ограды. На одном из столбов висела белая футболка с логотипом клуба «Атлетико». Бросив еще один осторожный взгляд назад, доктор Кохрейн снял футболку со столба, с трудом пролез в лаз и, держа трость, как шпагу, пошел по одному ему известному пути, лежащему по другую сторону ограды.

* * *

Говорится в Писании: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными[11]». Отец Гонзалес точно знал, что он трус, но это знание не делало его свободным.

Ранним утром и поздним вечером, в зимнюю темень и при первых лучах рассвета, когда солнце на цыпочках восходило к верхушкам розовых гор, не разбудив вечно спящего там снега, а затем весело катилось по белоснежным склонам, обдавая город теплым благоуханным ветром, отец Гонзалес умирал от страха. Облаченный в сутану, он стоял плечом к плечу с монахами у подножия алтаря, построенного испанцами на обагренной кровью скале, где язычники приносили своим богам человеческие жертвы, причащался крови Христовой, а его сердце замирало от ужаса.

Больше всего на свете отец Гонзалес боялся разоблачения. Что бы ни случилось, его тайна не должна быть раскрыта. Никто не должен знать то, что когда-то дало команданте Камилло такую власть над ним. Никто не должен знать, что он уже сделал по велению этого человека. Никто из знакомых священника ни о чем не догадывался — но Бог-то видел все! Бог знал и тем не менее позволял отцу Гонзалесу каждый день отправлять в рот кусочек плоти Господней. Конечно, ужас с годами притупился. Каждое утро, когда Гонзалеса не убивало грянувшей с небес молнией у алтаря, когда он не испускал дух, как Анания, страх его чуть ослабевал.

Он съедал скудный завтрак, ожидая, когда страх вернется. Он шел в университет, зная, что ужас ждет его там.

Целый день сидел он за своим столом, глядя на портрет Максимилиана Кольбе, улыбающегося ему со стены. Иногда он долго не решался поднять