Любовь и смерть Катерины - Эндрю Николл

с Господом, будет спасен! А твой дедушка этого хочет, иначе не послал бы тебя за мной.

Как легко произносить утешительные слова, особенно легко, когда сам веришь в то, что говоришь. Отец Гонзалес презирал ханжеские высказывания некоторых собратьев по вере, ограничивавших милосердие Божье. Он боролся против них, как против самых нечистивых богохульников. И для мальчика, и для его деда, умиравшего где-то на самой верхушке горы, было зарезервировано местечко в безбрежных просторах райских садов. Только у отца Гонзалеса Не было надежды на спасение — это он знал наверняка и поэтому вознес благодарственную молитву за черную маску ночи, скрывшую слезы на его глазах.

— Ну что же, пошли, — твердым голосом произнес он. — Веди меня к дедушке.

Они нашли подножие растрескавшейся, полу-обвалившейся лестницы и начали подниматься. Наверх вело тридцать семь ступеней — отец Гонзалес пересчитал их, — но последние три сползли в дыру, размытую торчащей из-под земли водопроводной трубой, из которой сочилась вода. На самом верху лестницы они увидели еще один фонарь, последний символ городской жизни, немного погнутый и заваливающийся набок, как флагшток над заброшенной крепостью, но все еще бросающий вокруг себя круг беловатого света.

За ним простиралось черное безмолвие.

Отец Гонзалес спросил, поежившись:

— Куда ты ведешь меня, мальчик?

— Уже недалеко. Просто надо пробежать вот тут, вдоль забора…

— Я не могу бежать.

— Надо торопиться. Вдоль забора, потом еще вверх по холму, потом на другую сторону. Пожалуйста, отец, поскорее. Пожалуйста.

— Я знаю, где мы находимся. Это Санта-Марта. Почему ты раньше не сказал мне?

— Вы бы не пошли в фавелу.

— Конечно, пошел бы! К тому же я знаю, как добраться туда на машине. Мы бы давно там были. Ладно, чего уж теперь… Веди!

Скользя по липкой грязи, спотыкаясь о камни, отец Гонзалес пробирался за поводырем. Грязносерые подошвы дырявых башмаков мальчика светились белым в темноте, а огромная цифра 7 на спине футболки мелькала впереди, как сигнальная ракета в море. Немного правее них раздался оглушительный женский вопль — будто кого-то резали, — сразу же перешедший в пьяный смех. Изгрызенный ржавчиной забор кончился, и за ним открылся небольшой участок утрамбованной земли. В этом месте тропа, ведущая из города в фавелу, разделялась на множество тропинок, исчезавших в промежутках между беспорядочным нагромождением хибар, приткнутых так близко друг к другу, что иногда протиснуться между ними не было возможности.

Эти нищенские поселения разрастались, как раковая опухоль, на крутых склонах гор, распространялись, как лесной пожар. Кто-то первым разравнивал маленький участок земли у дороги (или находил заброшенную строительную площадку) и возводил картонные стены, а сверху накладывал крышу. Не успевал он оглянуться — на крыше вырастал новый карточный домик. Рядом появлялись новые стены, крыши, и так до бесконечности, будто лачуги обладали способностью делиться, подобно молекулам, расти, словно колонии грибов на старых бревнах, устремляясь вверх, к свету.

Мальчик резво бежал впереди.

— Вот здесь, — крикнул он наконец.

Отец Гонзалес потерял его среди запутанных переходов. Старый священник ощутил прилив нарастающей паники. Ему было жарко, он задыхался, с каждым шагом боль в мышцах ног нарастала, и ему вовсе не улыбалось потеряться посреди Санта-Марты, тем более глубокой ночью.

Отец Гонзалес оказался на крошечной площади, размером не более скатерти, — вокруг нее друг над другом нависали четыре домика — втиснуть пятый не смог бы даже самый искусный архитектор.

Площадь, видимо, использовалась местными жителями как помойка: странные вещи, назначение которых невозможно было опознать, зловонной пирамидой возвышались в ее центре, и эта шаткая пирамида вздрагивала и качалась под его ногами.

Отец Гонзалес давно потерял ориентиры и не помнил, откуда он пришел и куда ему следует идти. За стеной одного из домов послышался злобный собачий лай, потом раздраженный мужской голос выругался, приказывая собаке заткнуться.

Ему ответила, видимо, жена:

— Господи Иисусе, что толку бранить собаку, старый ты дурак?

Отец Гонзалес хотел позвать мальчика, но не решался кричать — кто знает, какой ночной монстр выпрыгнет на него из темноты? И тут сбоку, откуда вначале сквозь бархатную темноту ночи доносилось лишь невнятное бормотание, слабое и незаметное, как легкое потрескивание углей в камине, раздался гул человеческих голосов, нарастающий звук песни. Мужские голоса, поначалу робко, неуверенно выводили слова, будто стесняясь друг друга, но постепенно все новые голоса подхватывали мотив, и песня разрасталась, становилась мощнее и увереннее.

мы выбрали свободу

нам ясен путь

нам ясен путь

свободу для народа

для каждого из нас

алеет наше знамя

как свет зари

как свет зари

свобода будет с нами

свобода навсегда

— Сюда! — Маленькая рука появилась из темноты и схватила священника, пальцы сжались прямо над его трепещущим сердцем. — Деда, мы уже идем!

— Кто это поет?

— Что? Не слышу, чтобы кто-то пел.

— Да вот же. послушай! Слышишь?

— Отец, откуда вы? Это же Санта-Марта.