t - Виктор Пелевин

Выражая всем своим видом предельную брезгливость к обсуждаемой теме, Достоевский застыл на месте, уставившись в окно как в вечность. Победоносцев подошёл к нему, приобнял за плечи, с некоторым усилием заставил подняться с дивана и повлёк к окну, словно чтобы вывести его из зоны действия ядовитых слов Никодима.

— …у неё начался роман с Олсуфьевым, — продолжал Никодим, — вы про него слышали, конечно. Это кавалергард, ставший гением сыска. Отсюда и название её второй книги. Если верить бульварной прессе — а ей, я повторяю, не верит никто, — Т., опасаясь огласки, исчез в неизвестном направлении. За ним в погоню послали лучших сыщиков и санитаров империи, но он очень хитёр и постоянно переодевается — то жандармом, то мужиком, то цыганом. По словам госпожи Толстой-Олсуфьевой, он до такой степени одурел от наркозов, что беседует с лошадьми и принимает окружающих чёрт знает за кого. Ещё пишут, что у него провалы в памяти и оригинальное помешательство — ему кажется, будто он разговаривает с Богом. То есть с Богом в наше время кто только не говорит, но Т. положительно уверен, что Бог ему отвечает. В совсем уж бульварных газетёнках писали даже, что сыщиков, посланных за ним в погоню, Т. лично зарезал или отравил тропическим ядом…

К концу тирады лицо Никодима приобрело такое выражение, словно ему больно и стыдно было слышать собственный рассказ. Он замолчал. Т. тоже сидел молча. Потом, набравшись сил, он сказал:

— Я действительно был знаком с одной крестьянской девушкой по имени Аксинья, чего уж тут скрывать… Только вряд ли она могла написать что-то подобное. Она и слов таких не знает. Уж поверьте, есть огромная разница между опростившейся курсисткой и девушкой из народа.

Никодим ухмыльнулся и панибратски хлопнул Т. ладонью по колену.

— Про это она тоже пишет! — восторженно сообщил он. — И как врёт, а? Утверждает, что перед тем, как впервые показаться вам у телеги с сеном, она специально два месяца изучала сельские диалекты, а потом перестала каждый день мыться и брить подмышки, простите за скабрёзную деталь… Главная мысль её книги — даже не мысль, мыслей там нет, а тот, так сказать, sales pitch,[4]из-за которого её читают молоденькие девушки — как раз в том, что пресыщенного и развратного аристократа возбуждает не изысканная утончённость, а, наоборот, предельная вульгарность и неотёсанность, соединённая, конечно, с известной физической привлекательностью. Из-за этого среди столичных менад появилась мода на сарафаны, фартуки и грязные ногти… Mon Dieu, как все стонут от этого опрощения! Вы меня поражаете, граф — быть в самом центре урагана, целого поветрия, и сохранять такое великолепное равнодушие! Браво, браво!

Т. ничего не ответил. Никодим налил себе водки, отсалютовал стаканом, выпил и крякнул.

Победоносцев тем временем посадил Достоевского на табурет возле окна и принялся, гладя его по руке, говорить ему в ухо что-то ласковое. Он говорил тихо, но многое Т. всё-таки слышал:

— Душа у тебя живая, Феденька, просто скорбит. Всё как подвиг зачтётся. А помолишься, так и желтуха пройдёт… Живая она, живая, не думай даже…

Ободряюще похлопав Достоевского по плечу, Победоносцев вернулся к столу.

— Однако до чего дошло, — сказал Никодим, глядя на остальных иноков. — Газеты уверяют, что графа Т. сейчас тайно ищут — хотя никаких официальных обвинений против него не выдвинуто.

— Оставим это, — поморщился Победоносцев. — В моём доме не обсуждают газетные утки. Здесь беседуют о духовных и религиозных вопросах…

Весь этот разговор сопровождался мелкими, но жутковатыми деталями в поведении монахов. Другой человек вряд ли обратил бы на них внимание, однако для Т. они имели страшное и несомненное значение — и ошибиться на их счёт было невозможно.

Иларион сидел в кресле, положив свою расшитую бисером сумку на колени, и всё время что-то поправлял у неё внутри, словно поглаживая сидящего там зверя, которому не терпелось вырваться на свободу — причём Т. был уверен, что слышит тишайшее дребезжание острых хрустальных граней.

Софроний держал правую руку в кармане рясы, и, когда её ткань натягивалась на бедре во время какого-нибудь движения, становилось заметно, что там лежит продолговатый предмет — и явно не икона, а, скорей всего, револьвер.

Никодим же, хоть и не выдавал себя никак иначе, время от времени поглядывал на Т. с таким бесконечным пониманием в глазах, которое трудно было объяснить простым состраданием из-за скандала с Аксиньей.

Т. чувствовал, что чернецы ждут только знака. И, когда сгустившееся за столом напряжение стало невыносимым, он неожиданно встал с места.

Подойдя к табурету, на котором сидел окончательно ушедший в себя Достоевский, он приподнял его за плечи и повёл назад к столу. Достоевский молча подчинился, и Т. усадил его на диван между собой и Никодимом.

— Давайте, Фёдор Михайлович, посидим рядышком… Константин Петрович нас раскритиковал, так пускай поведает истину.

Иноки заметно растерялись. Никодиму пришлось подвинуться на самый край дивана, а между мрачными близнецами и Т. теперь оказался стол.

Победоносцев, услышав слова Т., прокашлялся.

— Истина, граф? В «Критике кипящего разумения» я пишу о том, что истину не уловишь острым скептическим рассудком. Она доступна только вере. Это понимал блаженный Августин. А нынешние образованные господа полагают, будто истина рождается из рассуждения. Можете представить, братья? Властители умов считают высшим и безусловным мерилом истины силлогизм!

И он тихонько хлопнул в ладоши.

Это, видимо, и было тем знаком, которого ждали чернецы.

Софроний нахмурил брови и вытянул из кармана непристойно большой «смит-и-вессон».

— Кого? — спросил он.

— Силлогизм, — быстро повторил Победоносцев, делая вид, что ничего не замечает. — Вы ведь знаете такое понятие в логике. Это когда приводятся два суждения, а потом из них выводится третье. И на этом убожестве зиждется всё здание современной человеческой мысли, можете вообразить?

— Вы что-то имеете против принципов логики? — улыбнулся Т., тоже не обращая внимания на револьвер в руках Софрония.

Победоносцев поднял палец.

— Вот потому все современные философские споры столь ничтожны, граф, — сказал он, — что спорщики доказывают истину этой вашей логикой. А между тем силлогизмы есть бессмысленная чушь.

— Отчего же? — спросил Т.

— Ну приведите пример осмысленного силлогизма.

К этому времени разговор стал, собственно говоря, совсем излишним, потому что Никодим тоже вынул из-под рясы маленький никелированный пистолет, а Иларион, более не скрываясь, достал из расшитой бисером сумки свёрнутую сеть, зазвеневшую кристаллическими лезвиями в ячейках. Однако Победоносцев вёл себя так, словно ничего кроме спора о силлогизмах за столом не происходило.