t - Виктор Пелевин

Т. вытащил из сена колосок и сунул его в рот.

«Дети думают, в облаках живёт Бог. И это чистая правда. А вот интересно, думают ли облака? Наверно, если у них есть мысли, то совсем короткие. И уж про Бога в себе они точно не думают, потому что для этого нужно знать слишком много слов…»

Т. вдруг показалось, что ржаной колосок какой-то странный на вкус. Он вынул его изо рта и тщательно осмотрел. Но никаких следов спорыньи на нём не было — колосок был совершенно чистым. Т. усмехнулся. Словно в ответ, лошадь весело заржала, хлестнула сама себя хвостом и побежала шибче.

«Всё возвращается за последнюю заставу. Облака, дети, взрослые, и я тоже. Так кто же сейчас туда едет? На редкость глупый вопрос, хотя его и любят задавать всякие духовные учителя. „Кто“ — это местоимение, а тут ни имения, ни места. Всё, что можно увидеть — это, как сказал бы моряк, пенный след за кормой. Время и пространство, которое маркетологи из Троице-Сергиевой лавры породили по заказу либеральных чекистов, чтобы не затихло благодатное бурление рынка под угасающим взглядом Ариэля Эдмундовича Брахмана. Ведь должен же свет что-то освещать. Но теперь пора домой…»

— Только сперва следовало бы подобрать этому дому название, — сказала вдруг лошадь, оглядываясь.

— Это невозможно, — ответил Т. — В чём всё и дело.

— Отчего же, — сказала лошадь. — Описать, может быть, и нельзя. Но название дать можно вполне.

— Например?

— Термин, мне кажется, должен быть русско-латинским. Чтобы показать преемственность цивилизации третьего Рима по отношению к Риму первому. Таким образом мы убьём сразу двух Ариэлей Эдмундовичей — отлижем силовой башне и рукопожмем либеральной… Как вам словосочетание «Оптина Пустынь», граф?

— А где в нём латынь?

— Ну как же. Слово «Оптина» происходит от латинского глагола «optare» — «выбирать, желать». Здесь важны коннотации, указывающие на бесконечный ряд возможностей. Ну а «Пустынь» — это пустота, куда же без неё. Сколько здесь открывается смыслов…

— Что-то не очень, — сказал Т.

— То есть как не очень, — обиделась лошадь. — Да будь я на вашем месте… Я бы сейчас так вскочила в телеге на ноги и закричала: да, Оптина Пустынь! Окно, раскрытое во все стороны сразу! Так не может быть, но так есть…

Лошадь шла, повернув голову к Т., и телега стала описывать широкий плавный круг.

— Это окно и есть я, — продолжала она, сверкая пурпурным глазом. — Я и есть то место, в котором существует вселенная, жизнь, смерть, пространство и время, моё нынешнее тело и тела всех остальных участников представления — хотя, если разобраться, в нём нет ничего вообще…

— А палец будем рубить?

Лошадь заржала.

— Было бы здорово на прощанье, — сказала она искательно. — Можно будет назвать актом предельного неделания у последней заставы. Если хотите знать, что я действительно думаю…

— С этим к Чапаеву.

Лошадь даже остановилась.

— Почему к Чапаеву?

— Он кавалерист. Ему интересно, что думает лошадь.

— Да где же я его теперь найду?

— Найдёшь, — сказал Т. — Я определённо чувствую, в одном Ариэль Эдмундович был прав — то, что он назвал «реальностью», обязательно пустит где-нибудь ростки. Вот пусть Чапаев с ними и разбирается. Может, его уговоришь насчёт пальца. А сейчас иди…

Лошадь пошла вперёд, и Т. закрыл глаза.

Перед ним возникла знакомая тьма, полная невидимого света, который давал о себе знать множеством неуловимых отблесков. Ни на одном нельзя было задержать внимание — он сразу исчезал, но вместе они превращали черноту в нечто другое, не похожее ни на тьму, ни на свет. Т. подумал, что это и есть единственный образ Божий, действительно данный свыше, потому что каждый человек с младенчества носит его с собой. И там, если смотреть внимательно, есть все ответы на все вопросы…

Он почувствовал какое-то движение, открыл глаза и увидел рыжего кота — тот, оказалось, уже догнал телегу и теперь сидел в сене рядом.

— Хотите, граф, я прочту стихотворение? — спросила лошадь. — Мне кажется, оно будет созвучно моменту.

— А чьё стихотворение?

— Моё.

— Прочти, — сказал Т. — Любопытно.

Лошадь сделала несколько шагов молча — видимо, собираясь с дыханием, — а потом нараспев заговорила:

Как на закате времени Господь выходят Втроём

Спеть о судьбе творения, совершившего полный круг.

Кладбище музейного кладбища тянется за пустырём

И после долгой практики превращается просто в луг.

Древний враг человечества выходит качать права,

И вдруг с тоской понимает, что можно не начинать.

Луг превращается в землю, из которой растёт трава,

Затем исчезает всякий, кто может их так назвать.

Правое позабудется, а левое пропадёт.

Здесь по техническим причинам в песне возможен сбой.

Но спето уже достаточно, и то, что за этим ждёт,

Не влазит в стих и рифмуется только с самим собой…

Поняв, что стихотворение закончено, Т. сказал:

— Неплохо. Особенно для лошади — совсем даже неплохо.

— Спасибо, — ответила лошадь. — Я, собственно, к тому, что застава уже рядом. Приближается граница, после которой… В общем, раз автор теперь вы, надо решить, где будет последняя обзорная точка.

— Да, — согласился Т., — это правда.

Он заметил, что перчатка всё ещё на его руке — уже не совсем белая, а измазанная в травяном соке. Он снял её и бросил в сторону.

Перчатка упала в траву, задев стебель, по которому ползла букашка с длинным зелёным брюшком под прозрачными крыльями. Она замерла на месте. Потом, поняв, что опасности нет, поползла дальше. Скоро она выбралась в полосу солнца, и на её крыльях появилась радужная сетка расщеплённого света.

Тогда она занялась чем-то странным — прижалась к стеблю брюшком, подняла голову и стала тереть друг о друга передние лапки. Выглядело это так, словно крохотный зелёный человечек молится солнцу сразу двумя парами рук.

Скорей всего, никакого смысла в этих движениях не было. А может быть, букашка хотела сказать, что она совсем ничтожная по сравнению с малиновым шаром солнца и, конечно, не может быть никакого сравнения между ними. Но странно вот что — это огромное солнце вместе со всем остальным в мире каким-то удивительным образом возникает и исчезает в крохотном существе, сидящем в потоке солнечного света. А значит, невозможно сказать, что такое на самом деле эта букашка, это солнце, и этот бородатый человек в телеге, которая уже почти скрылась вдали — потому что любые слова будут глупостью, сном и ошибкой. И всё это было ясно из движений четырёх лапок, из тихого шелеста ветра в траве, и даже из тишины, наступившей, когда ветер стих.