Лучше поздно! - Жиль Легардинье

Тома на цыпочках подошел к ней и знаком пригласил инспекторшу к нему присоединиться.

– Вам повезло, она в сознании, – тихо произнес он.

Затем, наклонившись к уху Франсуазы, он громко крикнул:

– Мадам Кенон! К вам пришли!

Бывшая учительница, теперь-то уж точно оглохнув на некоторое время, и бровью не повела, проявив поразительное самообладание. Все было безупречно: потерянный взгляд, усталые движения, тяжелое дыхание.

Слабым голосом она спросила:

– Это один из моих учеников?

– Она была учительницей, – пояснил доктор посетительнице.

– Здравствуйте, мадам! – крикнула инспекторша как можно громче.

– О, это девочка? Как мило. Ты принесла мне рисунок?

– Она немного не в себе, – тихо уточнил Тома. – Это она еще в хорошей форме сегодня.

– Поцелуй бабушку Франсуазу, малышка.

Инспекторша застыла на месте. Доктор сделал приглашающее движение.

– Вы доставите ей удовольствие, мадам. Вы ведь работаете в социальной службе. Кому, как не вам, знать, до какой степени умирающие люди чувствительны к проявлению нежности.

Скрепя сердце, с трудом сдерживая отвращение перед трупным цветом бедной старушки, посетительница поцеловала ее краешком губ и тут же отпрянула.

– Жослен, это ты? Ты сделала уроки?

Доктор повел женщину к выходу.

– Нам нужно ее оставить, так как после сильного волнения она может стать буйной.

– Но вы же только что сказали, что поцелуй доставит ей удовольствие!

– Разумеется, но прежде, чем испытать радость, она проходит через определенную стадию. И лишь после всплеска неконтролируемой ярости к ней возвращается позитивное восприятие жизни. Успокойтесь, дорогая мадам, ваш великодушный жест не был бесполезен.

* * *

Войдя в следующую комнату, доктор с гостьей обнаружили Элен, отчитывающую своего плюшевого кота.

– Ты был плохим мальчиком. Я отрежу тебе уши, мерзкое животное!

Для полноты картины мадам Тремельо натянула всю свою одежду наизнанку.

– Чем она страдает? – спросила инспекторша, явно находясь под впечатлением.

– Поди разберись! В ее возрасте никто уже не хочет проводить серьезное обследование. Нам приходится просто наблюдать за развитием болезни, пожирающей ее мозг. Роль мадемуазель Шоплен в данном случае очень важна. Она регулярно играет с пациентами в скрэбл. Увы, мадам Тремельо больше не допускается к этой игре.

– Почему?

– Она ест буквы. На днях чуть не умерла, оттого что в горле у нее застряла «Е».

– Бедняжка.

Когда доктор закрывал дверь, Элен грозила своему коту самым толстым томом романа «Мой любимый начальник».

* * *

Визит продолжился в комнате Жан-Мишеля, которого инспекторша – чувствовавшая себя в этом заведении все менее комфортно – обнаружила лежащим на полу в трусах, прижавшись носом к стене, в которую он уставился невидящим взглядом. Натянув на руки носки, он тихонько – и фальшиво – напевал оперные арии. Выходило у него несравненно хуже, чем у Майкла.

– А с этим что?

– Это месье Феррейра, у него особый случай. Я такого раньше никогда не видел. Если его просят перестать петь, чтобы поговорить с ним или покормить, он начинает царапать себе лицо. До крови. Как вы можете сами убедиться, уже несколько недель нам удается этого избегать: его лицо почти похоже на человеческое.

– Какой ужас…

– У него бывают и моменты просветления. Иногда медсестра или я поем арии вместе с ним. И тогда он плачет от радости. Хотите попробовать? Это незабываемо.

– Я в этом не сомневаюсь, но спасибо, нет. У меня не так много времени, и я понятия не имею, о чем он поет.

Инспекторша окинула быстрым взглядом комнату и поспешила к выходу.

* * *

В следующей комнате Франсис поработал над обстановкой. Он лежал на кровати, похожий на пациента реанимации. Капельницы и электрические провода соединяли его со всевозможными загадочными инструментами. Все это он смастерил из аквариумных трубок, оставшихся в наследство от бывших яслей. В дело пошел даже воздушный насос для рыбок, который теперь тихо урчал в глубине комнаты. Полин, накладывающая больному повязки, подняла голову.

– Здравствуйте, мадам, простите, что не встретила вас, но сегодня день перевязок месье Ланзака.

– Не беспокойтесь. Я вижу, что у вас много дел. Но скажите мне, доктор, разве этот бравый месье не должен находиться в больнице? Вы же не считаетесь медицинским учреждением…

– Да, мы все понимаем, но он не всегда таким был. Мы стараемся выполнить его последнюю волю. Он умолял, чтобы мы позволили ему умереть, глядя на этот сад, который подарил ему столько счастья.

Франсис внезапно вынырнул из своего оцепенения и завопил:

– Стерва! Шлюха!

Инспекторша в ужасе попятилась. Доктор, немного растерявшись, пояснил:

– Как видите, он также страдает синдромом Туретта.

– О боже…

– В его состоянии это не самое страшное. Мы в общем-то привыкли, а остальные глуховаты.

Доктор закрывал дверь в тот момент, когда Франсис орал:

– Подстилка!

* * *

Подходя к последней двери, инспекторша чувствовала себя неспокойно. Тома, по правде говоря, тоже.

– У вас ведь всего пятеро постояльцев?

– Да, вы почти всех видели. Шанталь последняя. Простите за нескромный вопрос, у вас все прививки сделаны?

– Почему вы спрашиваете?

– Лучше лишний раз подстраховаться.

Когда доктор уже собрался открыть дверь, инспекторша его остановила:

– Я не уверена, что делала прививку от гепатита.

– Ничего страшного. Держитесь за моей спиной и ничему не удивляйтесь – Шанталь несколько специфична…

Работница социальной службы отпрянула назад. Доктор различил в ее взгляде нечто, напоминающее панику.

Он распахнул дверь, как поднимают занавес в театре, – только открывшаяся их взглядам картина не имела ничего общего со сценарием пьесы. Тома самому захотелось убежать, когда он увидел Шанталь стоящую посреди комнаты, полностью облаченную в грязные мешки из-под картошки. Все было прикрыто мешковиной: и лицо, и фигура, виднелся лишь причудливый силуэт, из которого торчала изможденная рука, звонящая в колокольчик – сувенир, привезенный с Альп.

– Прочь! – проскрипела Шанталь замогильным голосом. – Запечатайте эту проклятую дверь, оставьте меня умирать.

Инстинктивно инспекторша прикрыла рот рукой. Ни она, ни доктор не решались переступить порог.