Танцующая в Аушвице - Паул Гласер

Чуть погодя разносятся лающие команды. Я поднимаю глаза, нам нужно идти дальше. Стряхиваю с себя снег, ищу Марту. Она сидит вплотную ко мне. Одеревеневшая от холода, начинаю двигаться дальше, но через полчаса потихоньку расхожусь. Некоторые пытаются бежать, некоторым удается раствориться в наступающей темноте или исчезнуть, когда мы идем по краю леса. Но большинство беглецов настигает пуля.

Мы шли в сторону Бреслау, когда вдруг — Halt! — нам приказали остановиться: впереди зазвучала артиллерийская канонада. Небольшими группками мы расселись вдоль дороги. Артобстрел нарастал. Вокруг нас стали рваться снаряды. Каждому из них предшествовал тонкий свист, затем — яркая вспышка. И взрыв. Точно так молния предупреждает о следующем за ней раскате грома. Чем выше звук, тем ближе снаряд, вот что мы уяснили из этого обстрела. А кто слышал пронзительный свист, но не видел следующих за ним вспышку и взрыв, тот, значит, был уже мертв. Но смерть нас тогда почему-то совсем не волновала. Одним из близко разорвавшихся снарядов задело эсэсовца. Он остался лежать, упав лицом прямо в грязь, но на его голове по-прежнему держалась каска. Если взглянуть со стороны — так эсэсовец в полном порядке. Однако он не шевелился, и у него не хватало обеих ног. Куда они подевались, было непонятно, лишь чуть поодаль валялся ботинок со ступней. И это сделал один-единственный снаряд! Не отрывая глаз, я смотрела на эсэсовца. Первый раз я видела взрыв со столь близкого расстояния.

Надо же, а я и не предполагала, что в Биркенау своими руками мастерила такие действенные штучки. Тогда это именовалось «продукцией» и «производственным планом». Тогда это было теорией, теперь же настало время практики. Жаль только, что большинство снарядов попадало мимо цели. Эти русские никудышно стреляли, но тут уж ничего не попишешь. Зато теперь семья эсэсовца получит красивое свидетельство, где старинными готическими буквами с вензелями будет сообщено о его героической смерти на благо народа и отечества. Но это же сплошное надувательство. Это никакая не героическая смерть, а глупое невезение, потому как глупо быть разорванным на кусочки при этапировании в тыл полуживых узников концлагеря. Это не смерть героя.

Ночь мы проводим в чистом поле. Мы с Мартой лежим “ложечка к ложечке”, чтобы хоть как-то согреть друг друга. Для защиты от ветра я соорудила вокруг места, где мы спим, снежный вал. Теперь наше спальное место напоминает лежку зайца. Мы притулились в неглубокой ямке. Моя торба у нас вместо подушки, тряпки, как головные платочки, накрывают лицо, чтобы не дать уйти теплу. А сверху — снежное одеяло. Лежа в снегу, в покое и тепле, я вспоминаю школьные каникулы в Зауэрланде на горнолыжном курорте Винтерберг или катание на коньках на озерах в Ойстервейке, неподалеку от Ден-Боса. И размышляя об этом в своей снежной норе, я снова представляю, как это соблазнительно — окончательно слиться со снегом и остаться в нем навсегда. Ранним утром следующего дня нас пробуждают крики охранников. Полузасыпанные снегом, полностью окоченевшие, мы встряхиваемся и встаем. Некоторые остаются лежать. Не видят смысла в том, чтобы идти дальше, или умерли? Сразу не поймешь. Большинство из них и впрямь мертвы. Другим приходится быстро нас нагнать — с помощью или без помощи эсэсовцев. Через четыре дня, 22 января пополудни, мы приходим в городок Лослау.

Там нас упихивают в открытые угольные вагоны и дальше везут поездом. Мы едем день и ночь. Иногда поезд подолгу стоит. Почему стоит, непонятно. Время от времени слышны свистки паровоза. Его приводит в действие пар. Удивительно, как в этом хаосе все еще нормально функционируют железные дороги. Есть вода, есть уголь. Если станцию разбомбили, поезд следует другим маршрутом через другие станции. Как правило, союзники бомбят большие станции и забывают бомбить маленькие. Поэтому поезд может продвигаться вперед объездными путями.

Когда поезд останавливается, мы смотрим на наших попутчиков, которые не шевелятся. Напротив меня сидит человек с широко открытыми глазами. Взгляд прикован ко мне, но его глаза не мигают. Когда выясняется, что попутчики мертвы, их обыскивают в поисках еды, снимают одежду и обувь, а потом нагие тела выбрасывают из вагонов. Слышно, как тела шлепаются на землю. Один раз слышно, как что-то хрустит. Но и этот звук уже ни на кого не производит впечатления. В вагоне становится больше места для тех, кто еще жив, и больше одежды, чтобы защититься от холода и ветра. Того мужчину, который смотрел на меня, тоже выбросили.

Покидать вагоны нам запрещено. Эсэсовцы тут же стреляют на поражение, как это случилось во время последней остановки, когда несколько человек попробовали выйти. Мне до сих пор кажется странным, что такие толпы эсэсовцев занимались оборванными, истощенными заключенными, вместо того чтобы сражаться на фронте или дожидаться окончания войны дома. Идиотская стратегия, по-прежнему думаю я. После остановки поезд снова ползет вперед или возвращается назад. Всем ясно, что фронт почти рядом и русские стремительно наступают. Мы же откатываемся все дальше на запад.

Так мы пересекаем линию Одер — Нейсе[93]и однажды ночью останавливаемся на сортировочной станции под Берлином, где нас ждет эффектное представление: мы наблюдаем ожесточенную бомбардировку города. Отсюда нас везут дальше, чтобы в конце концов — совершенно измученных от холода, голода и жажды — доставить в концлагерь Равенсбрюк. Из сотни с лишним человек, спрессованных со мною в одном вагоне, в пути погибла почти половина. И нам еще повезло, что наш поезд не попал под огонь истребителей. Это случалось теперь регулярно, но нас как-то пронесло. По приезде нам уже все безразлично. Ноги у меня отморожены и все пальцы почернели. Ботинки с моих ног приходится срезать. Марта дошла до последнего предела, она не смогла бы протянуть дольше, но и она пережила это кошмарное путешествие. И сейчас только это имеет значение.

В лагере обнаруживается, что помимо отмороженных пальцев я заработала сыпной тиф. Это смертельный диагноз, поэтому я попадаю в больничный барак. Но поскольку у меня лично болезнь оказывается недостаточно серьезной, во всяком случае — не в поздней стадии, меня оттуда снова хотят выпроводить. К тому же у них больше нет вакцин от сыпного тифа, а вон у скольких людей те или иные заразные заболевания! Дежурному врачу — женщине — я говорю, что работала медсестрой, а потому могу, несмотря на тиф, остаться здесь помогать персоналу, так как в больничном бараке явно не хватает рабочих рук. Мои пальцы, по счастью, через несколько дней благополучно оживают, в них еще ощущается покалывание, но чернота уходит. Мне снова дают еду, хоть и не слишком много. В хаосе, воцарившемся в лагере после нашего прибытия, я потеряла Марту. Наверняка она в одном из битком набитых бараков. Лагерь переполнен. Чтобы пристроить вновь прибывших заключенных, на территории лагеря расставлены палатки. Палатки в январе! Но это лучше, чем ночевать, как ночевали мы все прошедшие сутки, прямо под открытым небом.

Моя работа в больничном бараке налаживается, у меня завязываются хорошие отношения с женщиной-врачом. Мы с ней часто болтаем. Она тоже заключенная. Ее отец когда-то был коммунистом, а дети в таком случае тоже представляют опасность для государства. Я рассказываю, что мои родители — евреи, а потому я тоже страшно опасна для нацистского режима. Мы обе хохочем. Она родом из Дюссельдорфа. Он расположен совсем недалеко от Клеве. У нас обеих ностальгия по нашей юности, по человечности — и мы не можем наговориться друг с другом среди кипящей вокруг суеты. Но внезапно у меня вновь разыгрывается тиф, дремавший в моем организме. Разом поднимается высоченная температура, и несколько дней я в очень тяжелом состоянии балансирую на грани жизни и смерти. Зато теперь — как серьезно больная — я с полным основанием могу находиться в больничном бараке. Так решает моя “опасная для государства” подруга-врач.