Танцующая в Аушвице - Паул Гласер

Весь следующий день мы разбираем завалы. Голыми руками грузим тачки. Дорога должна быть расчищена. Поскольку мы не успеваем справиться с задачей до вечера, нам опять приходится ночевать в кузове, а на следующее утро мы снова беремся за работу. Во второй половине дня работа закончена. Автомобиль трогается с места и медленно ползет по жилым кварталам. Повсюду разбомбленные дома. На широких улицах то здесь, то там стоят металлические заграждения из приваренных друг к другу стальных свай. Сваи напоминают куски гигантской колючей проволоки. Служа препятствием на пути вражеских танков и автомобилей, они торчат поперек дорог, будто выпавшие из дырявой сумки какого-то великана. Я вижу группку оборванных женщин, головы их повязаны платками, они идут согнувшись. И это все, что осталось от некогда гордых и изящных берлинцев! Мы выезжаем из города по дороге, ведущей к Шпреевальду, она проложена к югу от Берлина. День подходит к концу.

Раньше я часто бывала в Берлине. Красивый, бурлящий жизнью город, населенный элегантными людьми, центр науки, культуры и ночной жизни. Кабаре, опера, танцевальные подвальчики. Песенки довоенной поры известны повсюду, их поют даже в Нидерландах. Настоящий берлинец обладает чувством юмора, смешлив и раскован. В том Берлине, который я знала, все было иначе, чем в остальной Германии. Та Германия была более дисциплинированной, серьезной и с удовольствием делала книксен. Берлин же не походил на типично немецкий город, хотя считался столицей и в нем находился рейхстаг. Берлин был веселым, напряженным и расслабленным одновременно. Везде звучала музыка — и не только в концертных залах, но и в парках вроде Сан-Суси, на улицах и в кафе.

Незадолго до войны мне довелось посмотреть фильм о Берлине режиссера Фреда Циннермана по сценарию Билли Уайлдера и Роберта Сиодмака. Он назывался “Воскресные люди”. Красивые берлинские дома, широкие улицы, хорошо одетые люди. Переполненные трамваи, влюбленные парочки, сигарный дым, парки. Этот немой фильм сопровождался веселой музыкой тапера. В нем рассказывалось о влюбленных — как они проводят один воскресный день в Берлине. Флиртуя с другими, катаясь на водных велосипедах по Ваннзее, устраивая маленькие пикнички в городских парках… Я сама хорошо знаю Берлин того времени. По нему я много гуляла, сидела на террасках кафе, захаживала в кабаре в подвальчиках, болтала и смеялась с берлинцами. Теперь этот мир исчез. Исчез навсегда, теперь этому городу подходят лишь похоронные процессии. Величественные правительственные здания сильно повреждены. Бранденбургские ворота до сих пор целы, но многие другие сооружения лежат в руинах. Это просто преступление! Как умудрились нацисты отправить в преисподнюю весь этот чудесный город вместе с целой страной?!

Мы едем дальше, но вид разрушенного города, улиц, кварталов, патрулирующих развалины военных и озабоченно бредущих гражданских не наполняет меня радостью, как многих моих солагерников. Даже Марта в восторге, а я ощущаю одну лишь печаль. Печаль по потерянному миру, который заканчивает свои дни в руинах.

Въехав в Шпреевальд, наш грузовик замедляет ход. Это очень красивое место. К реке Шпрее, которая несет свои воды через Берлин, здесь стекается множество притоков. Берлинцы часто приезжали сюда погулять или порыбачить. Теперь лес на юго-востоке города — с его чудесными водоемами и пешеходными тропами — немцы пытаются превратить в линию обороны от наступающих русских. Между деревьями прячутся две пушки в камуфляжной сети. С воздуха их не разглядеть. Солдаты — маленькими группками — сидят, ходят туда-сюда, курят. Готовятся к битве, которая вот-вот грянет. Мы останавливаемся чуть поодаль, на берегу притока. Нам приказывают вылезти из кузова, получить лопаты и рыть окопы. Могло бы быть и хуже. Земля возле реки совсем мягкая. Почти без камней и без корней. Наши охранники не слишком суровы и крикливы. Все озабочены тем, что вскоре произойдет. Первый окоп должен быть длиной в десять метров, мы роем его вдоль реки, вплотную к лесной опушке. Вынутую почву велено высыпать в сторону реки, чтобы окоп был защищен насыпью. Здесь установят пулемет. Там, где будет находиться орудийная площадка, насыпь приказано срыть. Потом мы переходим на новое место, чтобы сделать следующий окоп. И здесь я вижу, как нервничают солдаты. Конечно, они брошены на заклание. Это понимает каждый. Но дезертиров до сих пор без церемоний расстреливает СС.

Через несколько дней работы прекращаются, хотя еще не все окопы вырыты. Нас снова сажают в грузовик и везут по направлению к Гамбургу. Во всяком случае мы так думаем. Но, к нашему удивлению, нас выгружают в Берген-Бельзене[95]. И оттуда сразу же переправляют на граничащие с лагерем соляные шахты. Там размещается отделение фирмы “Телефункен”, и мы монтируем для нее лампы. Через неделю нас увозят отсюда столь же неожиданно, сколь и привезли. Теперь мы и впрямь едем в сторону Гамбурга. Целый день мы едем по разбитым дорогам, петляем по сельской местности и наконец прибываем в трудовой лагерь Вандсбек, являющийся частью лагеря Нойенгамме под Гамбургом. В Вандсбеке меня заставляют работать на фабрике резиновых изделий. Из-за бесконечных бомбардировок производство постоянно останавливается. Это случается так часто, что мы совсем не можем работать. Поэтому нас перебрасывают в другое место. Я оказываюсь на мебельной фабрике, где ленточной пилой с электроприводом выпиливаю ружейные приклады. Когда и здесь производство почти свертывается, из нас собирают Strassenkommando[96], чтобы расчищать улицы в Гамбурге. Точнее, груды развалин, оставшиеся от зданий, разбомбленных англичанами.

30 апреля 1945 года, в шесть часов вечера, нас сортируют и отправляют на центральный железнодорожный вокзал Гамбурга. Среди отобранных в основном скандинавы. Только мы с Мартой другой национальности. Вот тут я внезапно понимаю, что в Равенсбрюке я выдала себя за датчанку и таковой теперь останусь, поскольку шведский Красный Крест хлопочет за скандинавов. У меня уже давно нет никакого паспорта, а в списке заключенных я, вероятно, отныне числюсь датчанкой. И фамилия Криларс, которой я сейчас пользуюсь, судя по всему, звучит для немецкого уха чуть-чуть по-датски. Так или иначе, сейчас она мне подходит больше, чем моя собственная фамилия с “немецким акцентом”. И Марту как мою подругу тоже включили в группу. Единственный немец, который в безумном хаосе Равенсбрюка — с его смешением самых разных языков — слышал, как я говорю по-голландски, мог подумать, что это датский, или вообще ему было не до того в неразберихе переполненного лагеря.

Как только до меня доходит слух, что нас вызволяет из лагеря шведский Красный Крест, я начинаю действовать. Мы с Мартой тут же находим англоговорящего датчанина. Это симпатичный молодой парень. Я объясняю ему суть проблемы и прошу быстренько научить нас с Мартой нескольким датским фразам. Прежде всего чему-нибудь для формального общения: “Меня зовут…”, “Я родилась 20 сентября 1918 года в Копенгагене” и “Я ужасно устала”. Больше от меня не добьются ни слова, в крайнем случае я упаду в обморок.

К нам подъезжают два грузовика, на них шведские номера, кузовы затянуты белым брезентом с красными крестами. Вопреки моим опасениям никакой проверки нам не устраивают. Руководитель шведского Красного Креста подходит к немецким охранникам и передает им бумаги. Они с трудом понимают друг друга, поскольку он едва говорит по-немецки, а охранники не знают английского. Молодой парень, научивший нас нескольким датским фразам, вызывается быть переводчиком, и дело идет на лад. Наша группа должна разместиться в кузовах обоих автомобилей с красными крестами. Что и выполняется в течение пяти минут.