Танцующая в Аушвице - Паул Гласер

Прожекторы с вышек ослепляют нас ярким светом. Зачистка лагеря начинается. Так мы делаем первый шаг на пути к освобождению.

Выйдя за территорию лагеря, мы оказываемся в другом мире. Он затянут облаками, окутан тьмой без единой звезды, в нем кружится снег и раздается скрип шагов. Несмотря на то что по этому миру идут тысячи людей, ничьих голосов не слышно. Мне нравится снег по эту сторону колючей проволоки, и я начинаю напевать. Я прожила в Аушвице полтора года. На мой взгляд, достаточно долго, чтобы почувствовать, как мне это осточертело. Мы идем в сторону дома, на запад, хоть я и не знаю точно, куда именно нас ведут.

Справа и слева нас конвоируют охранники в толстой зимней одежде, с овчарками. Так мы идем дальше, во тьму. Идем вдоль темных голых деревьев, покрытых снегом. Их силуэты отчетливо проступают сквозь тьму. Серые линии с грязно-белой окантовкой на темно-сером фоне. Похоже на иллюстрацию к сказке братьев Гримм. Определенно к страшной сказке. Неродное и вместе с тем почти безмятежное безмолвие, нарушаемое скрипом шагов по снегу.

Чуть погодя я выныриваю из задумчивости и по горло погружаюсь в реальность. Палящие из орудий русские позади нас, американские боевые самолеты над нами, а по бокам — вооруженные до зубов эсэсовцы. Глядя в прошлое, я думаю: глупые немцы. Какой идиот поставил этих хорошо вооруженных и обученных солдат сопровождать нашу толпу оборванных бедолаг, вместо того чтобы отправить их защищать от русских свою Heimat[92]? Автоматная очередь, раздавшаяся почти за моей спиной, вновь возвращает меня в настоящее. Это эсэсовцы расстреливают отставших и вышедших из строя. Впереди наискосок от меня кто-то падает, поднимается, но через пару сотен метров сдается, снова падает и остается лежать на снегу. Подошедший эсэсовец вытаскивает женщину на обочину. Хлопок, вспышка. Никто не оглядывается, люди уже не смотрят по сторонам. Эсэсовцы гонят нас дальше. Русские совсем близко. Многие заключенные выбиваются из сил. Темп колонны снижается. Слишком голодали, у многих судороги в ногах, люди в легкой одежде коченеют на холоде, у кого-то трескается обувь. На обочинах эсэсовцы все чаще казнят тех, кто больше не хочет или не может идти дальше. Дорога позади нас усеяна трупами.

Мы идем уже много часов. Марта в порядке, а вот Рашель все больше подволакивает ногу. Мы обсуждаем это друг с другом, Рашель и сама понимает, что долго она не выдержит. Сколько нам еще идти? Должны же эти немцы в конце концов устать и устроить привал! Но тут приходит сообщение, что русские, похоже, прорвали оборону. Нам приказано ускорить шаг. Рашель уже так хромает, что едва может передвигаться. Она идет лишь с нашей помощью. Когда мы так, поддерживая ее с обеих сторон, ковыляем вперед, Рашель заговаривает о прощании. Она — реалистка. Мы с Мартой не спорим.

— Сходите ко мне домой, — просит Рашель. — Я не знаю, кого вы застанете в живых. Может, брата или сестру. Родителей там точно не будет, потому что прошло много времени с тех пор, как их отправили в лагерь. У них не было шансов выжить. Передайте всем привет и скажите, что я их люблю. Расскажите, что мне с вами было хорошо, мы много смеялись… И еще. В кафе в конце улицы вы найдете Пьера. Я его любила, очень любила. Не знаю, может, теперь он живет с другой, но все равно поцелуйте его от меня и передайте, что я все еще думаю о нем…

Так Рашель продиктовала нам свое завещание. И следом:

— А теперь отпускайте. Вы тоже не спасетесь, если вам придется тащить меня дальше. У меня скоро не будет ни боли, ни страха. Я упокоюсь с миром. Я вас люблю. Поцелуйте меня и прощайте.

Я долго смотрю ей в глаза, ее взгляд спокоен и дружелюбен, она молчит, и я целую ее в губы. Лицо Марты залито слезами, она тоже целует Рашель. Потом мы еще раз целуем друг друга, и еще раз. Мы ничего не говорим. Я делаю шаг из своего ряда навстречу ближайшему эсэсовцу и спрашиваю его по-немецки, можно ли нам выйти из колонны, чтобы попрощаться с умирающей подругой. Он несколько обескуражен, ведь обычно заключенные не обращаются к эсэсовцам. Затем едва заметно кивает и показывает нам на место у дороги возле полуразрушенной стены. Туда ковыляет Рашель с Мартой и со мной. Мы помогаем ей опуститься на снег, гладим ее волосы, гладим ее лицо, обещаем выполнить все ее пожелания и целуем в последний раз. Эсэсовец ждет минутудругую, но потом быстро нагоняет колонну заключенных. На нас надвигается следующий эсэсовец. Он тут же начинает орать, направляет на нас автомат, и мы с Мартой поспешно становимся в крайний ряд. Я оглядываюсь. Вижу вспышку, слышу выстрел. Рашель заваливается набок. Ее волосы развеваются по ветру. А потом я вижу только снег, в котором лежит Рашель. И ничего, ничего больше…

Оставив Рашель в снегу, мы с Мартой, потрясенные, идем дальше. Молча. Да и что тут можно сказать? Слезы на наших щеках превращаются в ледышки. Внезапно раздается приказ. Мы его не слышим, но все резко останавливаются. Я натыкаюсь на идущего впереди, тот сразу начинает ругаться. Но это не доходит до моего сознания. Привал. Мы ждали его много часов подряд. Рашель его не дождалась. Люди садятся прямо в снег или ищут укрытия под стенами разрушенных домов, стоящих вдоль дороги. Мы находимся недалеко от маленькой деревушки, вернее, от того, что от нее осталось.

Немцы бросают в толпу узников несколько буханок хлеба. Мгновенно вспыхивают драки. Мы с Мартой наблюдаем за всем этим со стороны. У нас еще есть хлеб, взятый из лагеря. И кроме того, незадолго до прощания Рашель отдала нам свою долю. Все это кажется нереальным, дурным сном, из которого хочется вынырнуть, но не получается. Мимо нас проходит небольшая группа немецких беженцев, некоторые из них катят перед собой тачки. Покидают восточные земли. “Русские прорвались!” — кричат они. Но все мы слишком устали, чтобы реагировать. В эту морозную ночь мы спим на открытом воздухе, прячась от ветра под стенами разрушенных домов. Мы с Мартой согреваемся, крепко прижавшись друг к другу и время от времени растирая друг другу лицо и руки. Обувь и одежда не слишком помогают. Так, после полутора лет в Аушвице, проходит наш первый день по эту сторону колючей проволоки.

На следующее утро поход продолжается. Повсюду лежат мертвые. На пронизывающем холоде многие не проснулись. И впрямь заманчиво: заснув, ускользнуть в этот холод. Все случится мягко и как бы само собой. А вот за то, чтобы жить, надо постоянно бороться. Особенно если ты лег. Хотя некоторые умирают и сидя. Очень скоро мертвых становится не видно, их всех накрывает снежный саван.

Такая смерть не для меня, хотя и я могу представить себе искушение мягким белым снегом. Когда на второй день в полдень нас останавливают, снова начинает падать снег. Сидя на обочине, я разглядываю крупные хлопья. Красивые пушистые снежинки, кружась, опускаются вниз. Чаще их сносит ветром наискосок от меня. А то вдруг они летят в другую сторону. Поскольку снег приглушает резкие звуки, такое впечатление, что все вокруг погружено в покой. И мне безразлично, что меня саму медленно накрывает снег. Я бездумно смотрю на эти бесконечно падающие хлопья, смотрю на другой мир. Он спокоен и красив. Наверное, Рашель теперь лежит под снегом. И больше не чувствует боли в своей прекрасной снежной могиле.