Кроха - Эдвард Кэри

– Не надо их жалеть. Их тут полным-полно, – объяснил он. – Кошки повсюду, куда ни глянь. Шерсть, вонь – по всем углам дворца. И у меня время от времени возникает желание справиться с этой напастью. Иди сюда, садись, – слесарь похлопал по скату крыши.

– Начинается дождь, – заметила я. – Может быть, мне лучше спуститься вниз?

– Перестань, только чуть-чуть покапало. Я все оботру. Вот. Давай, садись, садись. Я настаиваю!

Я присела рядом с ним, и меня обдало волной тепла от его крупного тела. Он накинул на меня полу своей объемистой куртки, и так мы сидели рядышком в кромешной тьме.

– Тебе тут нравится? – спросил он и продолжал: – А я вот что скажу. Мне здесь нравится! Я частенько сюда прихожу. Эта крыша, так мне иногда кажется, единственное спокойное место во всем дворце, ну разве что когда я не стою возле своего горна. Как же я люблю такие моменты покоя! Ах!

– Ах! – повторила я, подражая его вздоху.

– Хорошо тут. На крыше.

– На крыше, – повторила я. – И вокруг никого! Можно притвориться, что, кроме нас, вообще никого нет. И во дворце внизу ни души. Только мы и ночь!

– Чудесная идея! Думаю, мне было бы проще, если бы меня не окружали люди. Я человек практический. С умелыми руками. Полагаю, если бы я очутился на необитаемом острове, я бы прекрасно справился с тяготами жизни. Я бы точно знал, чем заняться. А тут вечно люди. И конца им нет. Есть одна замечательная книга о жизни на необитаемом острове. Я много раз ее перечитывал. Ты ее знаешь?

– Не думаю.

– Она называется «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки близ устьев реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля кроме него погиб; с изложением его неожиданного освобождения пиратами, написанные им самим»

– Очень длинное название.

– Но книга изумительная.

– Давайте вообразим, что, кроме нас, тут, на крыше, больше никого нет, – пустилась я фантазировать, – а мир погиб при потопе.

– Прелестно!

– Правда?

– Правда.

– Ни законов, ни войн, ни аудиенций, ни этикета.

– О таком и Ной не мог бы мечтать!

– Но остались бы только пироги, да?

Так мы сидели вдвоем на крыше, в полном одиночестве, и беседовали о необитаемых островах, о муке, масле и яйцах, из которых готовится тесто, а еще о замках и пружинах, пока лакей в голубой ливрее на нарушил наш безмятежный покой, принеся нам зонтик. Сначала я решила, что он пришел за мной, чтобы увести внутрь, но это был другой лакей, и он не вступил с нами в беседу и даже старался отводить взгляд, а просто раскрыл над нами зонтик. Мне сие показалось странным, но вскоре я и думать про него забыла, покуда мы со слесарем продолжали нашу беседу. Мы просидели на крыше уже часа два, когда появился лакей Елизаветы. Поглощенная беседой, я и не заметила возвращения ее кареты. Я распрощалась со слесарем и оставила его сидеть на крыше, в компании лакея в ливрее и зонтика. Напоследок я подумала, какой это был в общем приятный вечер, если не считать пропущенного мной приезда кареты принцессы.

О женщинах, горизонтальных и перпендикулярных

Все больше людей во дворце замечали благодетельное влияние Елизаветы на простой народ. В то же время старая мадам Мако все чаще оставалась в постели, ссылаясь на многочисленные болезни, не мешавшие ей, впрочем, поглощать столь ею любимые миндальные пирожные. Однажды мы с Елизаветой навестили старую даму в ее затхлых покоях в третьем этаже. Она поприветствовала принцессу, назвав ее «мое чудесное преданное дитя», и поблагодарила за то, что та не забывает «старого друга», но мне не сказала ни слова. Когда же Елизавета поинтересовалась, где у нее болит, та сконфузилась и толком не смогла объяснить.

– Везде болит! – только и ответила она, причем весьма запальчиво. Елизавета записала ее слова в реестр, а потом мы вылепили из воска миниатюрную мадам Мако и оставили ее в часовне рядом с прочими дарами. После чего вернулись к Мако, так как Елизавета пожелала сообщить ей об этом благодеянии, но старая дама лишь стонала в постели, повернувшись к нам спиной.

– Болезнь, – заявила она, – не знает правил приличия.

В то лето Елизавета обрела почти полную свободу. Тирания Мако подходила к концу. Все последние недели она шмыгала носом и потела, неизменно обещая вернуться на службу, но постель обладала для нее слишком притягательной силой. Тяжелый матрас взял тело старой дамы в гостеприимные объятья, служа надежной опорой ее дряхлым костям, и она уже не мыслила себе жизни без него. Матрас вбирал, впитывал ее в себя – точно так же, уверена, он поглощал жир из ее дряхлого тела, так что когда старая дама совсем разболелась, матрас заметно поздоровел, раздавшись вширь и став пухлее. Этот хищный матрас, точно гигантская пиявка, высасывал из старой дамы жизнь. В отсутствие Мако, покуда та постепенно сдавалась на милость матрасу, мы продолжали выезжать с визитами за пределы дворца, после чего изготавливали все больше и больше даров для местной церкви. Как-то испросив дозволения войти в бедняцкую хижину, мы получили отказ у жившего там противного юноши.

– Верно, ему стыдно, – предположила Елизавета. – Вот в чем причина.

– А может быть, – предположила я, – ему просто не хочется видеть нас у себя.

– Не хочется? Отчего же? Чем мы ему не угодили?

– Это его дом. Он там хозяин.

– Дом принадлежит моему брату.

– Неужели?

– Несомненно.

– Тогда твоему брату следует его отремонтировать.

– Моему брату надо заботиться о всей стране. Я езжу в деревню. Ты ничего в этом не смыслишь. Это не твое дело.

Она была весьма раздражена. Ей всегда с трудом удавалось найти наилучший способ отреагировать на увиденное. Обнаруживалось так много противоречий между тем, что она слышала от других, и тем, что видела собственными глазами, что ей приходилось двигаться по жизни ощупью, не полагаясь на свое положение или знание. Она была девушкой, стремящейся найти место в жизни на свой страх и риск. Да мы обе были такими.

В наших отважных поисках недужных и увечных мы нашли во дворце, помимо мадам Мако, еще одного пациента. Однажды днем Елизавета сама открыла дверцы моего буфета:

– Де Ламбаль! Идем быстрее, сердце мое! Де Ламбаль снова упала в обморок!

– Иду! А кто такая де Ламбаль?

– О, да ты никого не знаешь, что ли! Это милая дама, но очень хрупкая. Ее муж умер молодым, и она с тех пор постоянно падает в обморок. Однажды она лишилась чувств, унюхав запах фиалок. А в другой раз, можешь себе представить, увидев омара на картине! А когда Антуанетта пожаловалась на головную боль, она тут же лишилась чувств, наверное, из сострадания к Антуанетте. То есть она падает в обморок по любому поводу. Разве это не ужасно?