Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман

– Мое поколение отличалось от прочих, – продолжала Ада. – Тогда все протестовали против родителей и того, что они совершили. Мы совершенно не хотели быть на них похожими. К тому же отец и мать очень жестко меня воспитывали, и это тоже к ним не располагало. Чтобы наказать меня, мама засовывала мои пальцы в розетку. Я пыталась вменить ей это в вину, когда выросла, а она отказалась разговаривать. Очевидно, она прекрасно понимала, что это безумие.

Я вспомнила фотографии, на которых Гитлер легкомысленно веселился в компании детей или читал им о том, как нацисты вернутся домой и обнимут своих жен. Мне ведь и в голову не приходило, что некоторые из его сторонников были жестоки не только на службе, но и дома.

Маркус устроил мне небольшую экскурсию по городу на машине. Я спросила, есть ли среди его братьев антисемиты, гадая, есть ли в этой закономерности генетическая предрасположенность, как предполагала Ада, и проявляется ли она неожиданно, спустя пару поколений.

– У моего брата был такой период в подростковом возрасте, но, думаю, сейчас он в целом это перерос.

– В целом?

– Молодежь здесь так выражает протест. Им известно, что это незаконно и неполиткорректно. Неудивительно, что именно так они демонстрируют желание идти против потока. Стараются казаться крутыми. Но для них антисемитизм – понятие абстрактное, никто из них не знаком с евреями. И мой брат тоже не антисемит, просто периодически позволяет себе обидные шутки на эту тему.

– Но, Маркус, по-моему, это и есть проявление антисемитизма.

– Тогда все подростки в Германии – антисемиты, они же именно так доказывают свою крутизну. Неполиткорректные заявления позволяют им показать пренебрежение, а поскольку у нас тут все крутится вокруг евреев, они и бьют по больному.

– И твой брат не одобрил бы наши отношения?

– Вряд ли. Да и кому это важно?

– Мне.

В ту последнюю ночь мы спали вместе на узкой кровати Маркуса, не шевелясь, замерев в той же позе, в которой уснули. Маркус обвивал меня руками, а влажный летний жар пропекал нас, как цыплят на вертеле. Утром у меня кружилась голова. Маркусу пора было возвращаться на работу, а мне – спешить на поезд до Берлина, где я собиралась провести неделю перед отъездом. Он поцеловал меня в лоб:

– Позвони, когда доберешься.

Я кивнула и проводила его взглядом до конца платформы: с моего места у окна было видно, что он ни разу не обернулся. Неважно, хотел ли кто из нас как-то влиять на эти отношения: скоро стало очевидно, что они развивались сами по себе, и мы ничего не могли с этим поделать.

…

В первые же минуты в Берлине я поняла: волшебное чувство направления, которое провело меня по всей Европе, здесь не работает. Город осьминогом расползался во все стороны, и я ощущала себя крохотной, подавленной его размахом, напуганной сложностью карт и хаотичностью застройки. Улицы утопали в лесах и были перекопаны, повсюду шел ремонт. Куда только пропали упорядоченные округа и аккуратно размеченные кварталы, которые я видела в других европейских городах! Здесь нельзя было просто взять и перейти реку по пешеходному мосту – даже сами ее воды разглядеть оказалось непросто, в отличие от, например, парижской Сены. Над рекой сновали грузовики, а над узкими ее участками были перекинуты дома.

Поначалу я почему-то боялась покидать номер отеля. Со мной больше не было Маркуса, и необходимость как-то ориентироваться в жизни без него вызывала странное ощущение. Я остановилась на самом краю старого еврейского квартала, но обнаружила это, только выбравшись наконец в город. Старая синагога располагалась в паре минут ходьбы. Она сохранила свой побитый жизнью вид, отдельные фрагменты уцелевших мраморных плит и мозаик были заботливо огорожены. Чтобы попасть внутрь, мне пришлось пройти проверку у охранников и металлодетектор. Снаружи на стене висела табличка с историей синагоги и рассказом о том, как ее осквернили и полностью разрушили. Под описанием – крупная жирная строка: «НИКОГДА НЕ ЗАБУДЕМ». Я сфотографировала табличку, и охранник, стоявший рядом, улыбнулся, словно позировал. Мне хотелось сказать ему, что улыбка тут неуместна, но я предпочла просто смотреть прямо, сделав вид, что ничего не заметила.

Потом я спустилась в метро и двинулась в направлении мемориала жертвам холокоста. Куда еще я могла отправиться в Берлине, столице Германии, отправной точке истории Катастрофы? Был серый будничный полдень, на станциях царила пустота и тишина, а наверху возвышались казавшиеся неприступными современные дома городских кварталов. До того момента я старалась держаться подальше от памятников холокосту – возможно, интуитивно, – но оказалось, что поводов для беспокойства нет: все напоминания о том времени тут были краткими и емкими. Я прошла в подземную комнату под мемориалом, где четко и ясно – для школьников и туристов – были обозначены основные вехи холокоста, и присоединилась к процессии посетителей, медленно блуждавших по коридорам.

На стене напротив входа была выведена цитата из итальянского поэта Примо Леви: «Это случилось однажды, а значит, может случиться и снова; вот основное, что мы должны сказать». Книги Леви появились в моей библиотеке только недавно, но уже зазвучали голосами бабушки и дедушки, рассказывая о переживаниях, которые те никогда не могли облечь в слова.

Вслед за остальными я прошла мимо четкой фотографии айнзацгруппы, с оружием на изготовку обходящей извивающуюся груду обнаженных, мертвенно-белых женских тел – они отстреливали женщин по очереди, – и прошла дальше, в темную комнату, на полу которой была разложена и подсвечена небольшая коллекция свидетельств жертв холокоста, собранная благодаря открыткам и дневникам.

Там оказалось и стихотворение венгерского еврейского поэта Миклоша Радноти, о котором, как я помнила, очень тепло отзывался Золтан. Текст был переведен на немецкий и английский. Я прочитала его шепотом вслух:

«Я упал подле него, и его труп перевернулся, напряженный, как натянутая тетива. Застрелен в шею. “И ты закончишь так же, – прошептал я себе, – лежи спокойно, не шевелись. Теперь в смерти расцветает терпение”. Потом я услышал: “Der springt noch auf[47]” – наверху, очень близко. Кровь, смешанная с грязью, засыхала на моем ухе».

– Сенткиралишзабадья, 31 октября 1944 год[48].

Вырвавшийся из горла неожиданный всхлип заставил меня поперхнуться. Пришлось сесть и достать бумажный платок, но его не хватило, чтобы справиться со слезами, потеками туши и соплей. Насколько же яркими и сильными были эти слова! Я почувствовала, словно сама лежу там, рядом с умирающим, и это оказалось невыносимо.

Der springt noch auf. К тому моменту я уже неплохо понимала немецкий, и эта простая фраза имела смысл: «Этот все еще скачет». Эта строчка цитируется в повести Имре Кертеса «Кадиш по нерожденному ребенку»: «Я все же вскочил, ich sprang doch auf, я все еще тут, хотя и не знаю, почему, наверно, случайно, подобно тому, как случайно родился, так что в том, что я уцелел, выжил, моя роль примерно такая же, как и в том, что я появился на свет…»[49]