Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман

– Мне это больше не кажется смешным.

– Хочешь, чтобы я перестал шутить об этом?

– Я читала как-то о Катрин Гиммлер, которая вышла замуж за гражданина Израиля, сына переживших холокост. Она говорила – в их семье все было хорошо, но стоило начать ссориться, и вот уже она – нацистка, а он – еврей, который никак не может об этом забыть.

Лицо Маркуса не выражало абсолютно ничего, руки лежали на руле, машина спешила дальше по темной дороге.

– Конечно же, я не воспринимаю тебя как наследника идей твоих предков. Я знаю: ты не такой. Просто иногда у меня в голове словно кто-то кричит: «Все немцы плохие!» Я выросла под эти крики, и иногда этот внутренний голос берет верх.

– Генау. Понимаю.

Я наклонилась и поцеловала его, потом потрепала по шее. У него такое красивое лицо. Так почему же я иногда, в редкие и странные минуты, настолько сильно боюсь наших отношений, что мое тело содрогается в его присутствии от ужаса?

На следующий день мне нездоровилось. Снова шел дождь. После обеда мы решили вздремнуть. Я отключилась на полчаса, а проснулась на пике панической атаки. Никогда раньше я не пробуждалась в таком состоянии. Еще не успев открыть глаза, я чувствовала, как колотится сердце, а по телу проходит дрожь.

Скованная ужасом и потрясением, я несколько секунд лежала не шевелясь, а потом шепотом обратилась к Маркусу. Он лежал рядом, читал книгу и не заметил, как я проснулась.

– Маркус!

– Да, дорогая?

– Можешь посчитать мне пульс? – попросила я. Мне не хотелось выглядеть безумной. Со стороны я, видимо, казалась абсолютно нормальной, поскольку спокойно лежала в кровати. Заметить, как сильно у меня бьется сердце, было невозможно.

– Йа, натюрлих. Конечно. – Он взял мою руку, перевел взгляд на часы, а спустя минуту взглянул на меня снова. – При том, что ты лежишь в постели, частит.

– Маркус, я… Чувствую себя ужасно.

В его взгляде появилось беспокойство, и моя тревога тут же рванула с места в карьер, как скаковая лошадь при звуке выстрела. Сердце забилось еще чаще, ноги и руки начали неметь. Дыхание стало частым и неглубоким.

Маркус встал и пересел на мою сторону кровати.

– Мне страшно, мне так страшно, – плакала я, прячась под простыни в надежде стряхнуть с себя это чувство.

– Успокойся, – посоветовал он, поймав мою руку и глядя прямо в глаза. – Что ты чувствуешь?

– Все онемело. Что со мной происходит?

– Просто дыши.

Я постаралась дышать в такт ему, медленно и спокойно, хотя казалось, что это не помогает. Спустя примерно десять минут, уже ощущая себя больше собой, хотя и немного одурманенной, я села на кровати.

– Ты в порядке?

– Думаю, да. Мне нужно на воздух.

Маркус вернулся на свою сторону кровати и продолжил читать, будто ничего не случилось.

Я вышла в патио и поймала себя на мысли, что никто раньше не видел меня в мои самые безумные моменты и не заставлял меня при этом чувствовать себя нормальной. Повышенную тревожность мне диагностировали еще в 18 лет, сразу после заключения договорного брака, но эта паническая атака была первой за долгие годы и к тому же впервые началась во сне. Что пыталось сказать мне тело? Не предавала ли я бабушку, отказываясь продолжать ее путешествие и заключив вместо этого союз с врагом?

И что до такой степени пугало меня в этом месте? Я не знала. Знала только, что настало время его покинуть. Неважно, как много красивого я здесь увидела: внутреннее напряжение все равно не давало мне по-настоящему насладиться этим. Возможно, даже прекрасные пейзажи сами по себе служили источником тревоги: почему в стране, породившей столько кошмаров, есть такие живописные области, будто сошедшие со страниц сказок? Я будто смотрела на все вокруг сквозь призму сказок братьев Гримм и хотела, чтобы леса стали темными и мрачными, а небо окрасилось в зловещий пурпур. Это место должно было показывать, что с ним случилось, но выглядело мирным и невинным – и этим предавало память о произошедшем.

На следующее утро мы уехали. Наш путь лежал во Франкфурт, с короткой остановкой на обед в Гессене. Вскоре мне предстояло отправиться в Берлин – именно оттуда я улетала домой, – однако Маркус хотел познакомить меня со своей матерью, поэтому я решила остаться во Франкфурте на пару дней. Эта встреча должна была стать очень интересной: мать Маркуса растили настоящие фашисты. Он говорил, что у нее всегда были сложные отношения с родными и их убеждениями, но мне все равно было любопытно, замечу ли я отголоски прошлого в ее характере – такие же отголоски, которые навсегда оставили след во мне.

Ада, так звали мать Маркуса, недавно овдовела и жила теперь в небольшой квартире, которую в годы замужества использовала как личное убежище. У передней двери оказался чудесный садик, еще один – сзади, около небольшой террасы, на которой нас и принимали. По перилам были пущены молодые розовые плетистые розы, растения в керамических горшках выглядели очень ухоженными. У Ады были белоснежные волосы, большие светло-голубые глаза и очень светлая кожа. Но мой взгляд постоянно обращался к саду, и на мгновение мне показалось, что это сад из моих воспоминаний – настолько он был похож на наш. Я словно приехала в гости к бабушке. Пока мы беседовали на веранде, я поняла, насколько скучаю по возможности общаться с пожилыми людьми, которая у меня была в детстве.

– Я хотела спросить о ваших родителях, – призналась я, когда тарелки из-под клубники со взбитыми сливками опустели. – Мне правда интересно, каково было расти с ними, как вам удалось стать другим человеком и воспитать кого-то вроде Маркуса.

– Мои родители ненавидели всех, кто не был немцем, не только евреев. Отец не отступил от своих убеждений даже на смертном одре. А мама не могла перестать вспоминать о том, как однажды поцеловала руку фюрера. Пойдем, я покажу тебе их фотографию.

Вместе мы зашли в кабинет Ады, и я увидела пожелтевший снимок, приклеенный к одной из безделушек. На нем были изображены невысокие мужчина и женщина, прогуливавшиеся под одним зонтом, и их собака, немецкая овчарка. Лицо мужчины было едва различимо в тени широкополой шляпы и крупных очков в толстой оправе, но я разглядела его выдающийся нос. Этот немец походил на среднестатистического еврея с Верхнего Вест-Сайда, который вышел купить себе бейгл. У его спутницы был узкий лоб и густые темные брови.

– Они больше похожи на евреев, чем большинство моих знакомых евреев!

– Вот именно, – рассмеялась Ада. – Так гордятся собой и своей овчаркой, даже не подозревая, насколько непохожи на идеальных немцев из собственных фантазий.

– Но вы-то похожи, – выпалила я, не успев сдержаться. – У вас такая светлая кожа и голубые глаза. А вот Маркус совсем не похож на вас, любопытно…

– Маркус похож на своего отца.

У него и правда был высокий широкий лоб, но нос – такой же большой, а волосы – такие же темные; глаза серо-зеленые, но улыбка – совершенно точно немецкая: верхняя губа слегка выступала над нижней, отчего вид у Маркуса вечно был насмешливый и смущенный одновременно.