Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман

Маркус тут же направился к коту и принялся, как ребенок, ворковать над ним и его тискать. Кот отвечал на ласку мурлыканьем. Я же осталась возле своей сумки и с веселым изумлением наблюдала за тем, как наклоняется этот огромный мужчина к маленькому животному.

– Смотри, – окликнул меня Маркус, – он перевернулся на спину и показывает мне пузо. Как ему нравится! Разве он не прелесть?

– Это Макс, – крикнула Джина, стоявшая у входа. – Он живет здесь. Давайте я покажу вам вашу комнату. Мы ведь увидимся потом на ужине?

Я кивнула. Отзывы об этом месте в интернете были отличные.

– Очень жду!

Нам достался чудесный люкс в алькове на втором этаже, с выходившим на запад балконом, с которого открывался вид на покатые черепичные крыши и заходящее солнце. Лучи янтарного света тянулись по кровати и полу. Ощущение было такое, словно мы нашли место, где время остановилось и задержало дыхание, чтобы в этом святилище нам удалось заново открыть себя в мгновение между вдохом и выдохом, до того как дыхание восстановится и нам придется неизбежно задуматься о будущем.

Но сначала мы отправились гулять по живописному городку. Возле церкви я заметила огромный гранитный памятник, у подножия которого лежали свежие розы и маргаритки. На постаменте было выбито «Нашим героям», а дальше шел перечень имен местных жителей, погибших за нацистскую Германию.

– Разве так можно? Разве они имеют право делать из этих людей героев? – удивилась я.

– Не все сражались за нацистов по своей воле, – заметил Маркус. – Многих заставили.

– Но не лучше ли тогда назвать этот памятник «Нашим погибшим» или «Нашим мученикам»? «Герои»… Понимаешь, что имеется в виду?

Он пожал плечами. Краем глаза я заметила светловолосого, коротко стриженного парнишку, который искоса на меня посмотрел. Понял ли он, что я сказала? Был ли он скинхедом? Я показала на него Маркусу.

– Говори потише, хорошо?

– Но в этом-то и проблема! Почему мне нужно беспокоиться о своих словах здесь, в месте, где все это произошло? Где вроде как лучше, чем во всем мире, рассказывают о холокосте? Но видишь ли ты тут хоть один памятник погибшим еврейским героям?

Таких памятников не было – ни здесь, ни в других маленьких городках Баварии, которые мы посещали. Я больше не заговаривала об этом, но для себя решила: отсутствие напоминаний – своего рода отрицание. Немцы избегали острой темы, притворяясь, будто ничего не было, и в этом смысле Бавария не отличалась от Австрии: тут было удобно забывать или, точнее, исправлять. Нечестно было бы винить в этом Маркуса, но, хотя в спальне между нами не было границ, на улице мне стало проще воспринимать его как человека, находящегося на другом берегу огромного пролива.

На ужин мы отправились в харчевню – прекрасный выбеленный грот, вырезанный в восточной части отведенного под гостиницу участка. Внутри уже кипела жизнь: звенели бокалы и приборы, которые раскладывали в конце зала, гудели голоса. Все столы были заняты, поскольку здесь ужинали и местные, но Джина заметила нас и сразу подошла. На ней было длинное, до пола, платье, а волосы скрывал шелковый тюрбан. Выглядела она как королева.

– Пойдемте на улицу, – сказала она. – Я всегда держу особый столик для гостей.

Джина провела нас через заднюю дверь в закрытый дворик, где шелестели папоротники, а единственным источником света была рождественская гирлянда, натянутая среди деревьев. Здесь находился только один стол, покрытый белой скатертью. Над ним возвышался широкий зонт, а в центре стояла круглая ваза, в которой плавали головки роз. Вокруг стола уже сидело трое мужчин; они пили из бокалов без ножек красное вино.

– Столик для друзей, – сказала Джина, улыбнувшись и кивнув остальным. – В стороне от шума. Здесь можно нормально побеседовать.

Сидящие за столом по очереди представились. Не все они были местными, но все казались хорошими друзьями Джины. Академик, механик и байкер – непросто оказалось понять, что их связывало. После того как Фредерик налил нам немного того темно-красного вина, которое все пили, и принес небольшие тарелки с хрустящим осьминогом и тефтелями из свинины, я немного расслабилась и, видимо, переключилась на немецкий, не отдавая себе в этом отчета.

– Дебора! Ты не говорила, что знаешь немецкий, – воскликнула Джина. – Какая жалость, я бы сразу обращалась к тебе по-немецки.

– Нет-нет, не знаю. Точнее, знаю, но очень плохо.

– Ничего подобного! У тебя довольно хорошо получается. Тебе просто стоит делать это чаще. Обидно будет упустить такую возможность.

– Вот послушайте, – возразила я. – Это не совсем немецкий. Если я буду говорить на нем достаточно долго, вы поймете.

Байкер улыбнулся и опустошил бокал.

– В нашей стране множество диалектов. Слышала бы ты меня, когда я говорю на баварском.

– О да, – кивнул академик. – Я его едва понимаю.

– А у тебя какой диалект? – спросил механик. С момента нашего появления он почти ничего не сказал и все время покачивал в руке один и тот же бокал вина.

– Он очень старый, – ответила я. Объяснять мне не хотелось, и я решила что-то придумать. – Мои предки родом из Франции и Германии, бабушка и дедушка говорили на диалекте, который, наверное, унаследовали от родителей и дедов. Не думаю, что он до сих пор сохранился в Германии.

Маркус поднял на меня взгляд, и в его глазах сверкнуло любопытство. Пока я говорила, он увлеченно поглощал тапас, не выдавая своих мыслей. Но теперь я видела: он сел, скрестив руки на груди и весело усмехаясь, однако не произнес ни слова.

– Почему ты не сказала им, что это идиш? – спросил он позже, когда мы уже ковыляли к своему номеру.

– Наверное, боялась их реакции.

– Я примерно так и подумал.

– Здесь нет евреев, Маркус. Ни одного. Я чувствую это, как будто в воздухе не хватает чего-то. И меня это пугает, не знаю уж почему.

Потом начался дождь – и лил три дня. Мы уже отчаялись, не пытались выходить, а просто лежали на кровати, раскрыв окна, чтобы слышать, как капли стучат по металлическому стоку и отскакивают от черепичной крыши, хлопают по папоротникам и широким листьям деревьев и разбиваются о грязную дорожку.

– Я тебе кое-что спою, ладно? – спросила я Маркуса, лежавшего рядом с закрытыми глазами. – Скажи, если поймешь, о чем песня. Это колыбельная из моего детства.

– М-м-м, – расслабленно кивнул он.

И я запела на идише:

Спи, дитя мое,

– Зер шён, – сказал Маркус. – Очень мило. Милая песенка.