Смотреть и видеть. Путеводитель по искусству восприятия - Александра Горовиц

В реальном мире звук отражается от объектов, которые встречаются на его пути; характер звука, достигающего ушей, зависит от того, что оказывается между ушами и сигнализацией. Хотя высота и громкость звука могут казаться постоянными, они меняются, и слушатели, находящиеся в одном и в трех кварталах от источника звука, воспринимают его по-разному. Эффект Доплера зависит не только от скорости машины скорой помощи, на которой установлена сирена, но и от направления вашего движения по отношению к этой машине. С этой точки зрения каждый миг, проведенный в городе, уникален: звуковой ландшафт появляется всего на миг и затем исчезает навсегда.

Даже температура изменяет наше восприятие звука. Меняются не наши уши и не сами звуки (как правило): от температуры зависит то, как далеко и в каком направлении будет двигаться звук. Возможно, вы помните – не только головой, но и телом, – ощущение глубокой полуденной тишины где-то за городом, когда солнце стоит прямо над головой. Или, возможно, вы помните, как безоблачной ночью ясно слышали, что происходит в палатке на дальнем конце кемпинга. Звук сигнализации разносится дальше в холодные дни, когда ваши пальцы спрятаны в варежки, а шаги звенят по тротуару.

Чтобы объяснить, почему это так, можно обратиться к голосовому поведению животных. Естественный отбор выделяет животных, посылающих самые четкие сигналы потенциальным партнерам по спариванию: поэтому во многих случаях эволюция оказывает предпочтение тем, кто знает, как лучше всего послать звуковой сигнал в конкретной среде – в воздухе или воде. Не весь воздух и не вся вода одинаковы: как правило, они образуют нечто вроде слоеного пирога, и каждый слой имеет собственную температуру или давление. Например, чем глубже вы опускаетесь в толщу воды, тем выше становится давление: на глубине оно значительно выше, чем на мелководье. На суше земля каждую ночь охлаждается, и утром отданное землей тепло делает ее холоднее неба: здесь нижние слои холоднее верхних. В разных слоях звук распространяется с разной скоростью: медленнее в теплом воздухе (или при низком давлении) и быстрее – в холодном воздухе (или при высоком давлении). Если звук распространяется в холодном слое, над которым помещается теплый, то он проникнет в теплый слой и рассеется. А если звук распространяется в теплом слое, контактирующем с холодным, то он останется в теплом слое, который будет направлять звук до тех пор, пока тот не исчезнет.

Вот почему мы чаще всего слышим птиц в сумерках и на рассвете. После холодной ночи, когда земля остыла, воздух над верхушками деревьев теплее, чем над землей: это температурная инверсия обычной ситуации, в которой земля кажется теплее, чем воздух. На рассвете мелодичная песня птицы над верхушками деревьев разносится гораздо дальше, чем в иное время суток. И это очень хорошо для певчих птиц, желающих, чтобы песня достигла как можно большего количества птичьих ушей, особенно ушей самок. По той же причине не многие птицы будут сидеть солнечным днем на земле, обмениваясь песнями. В теплом воздухе песни растворяются. Сообщение, которое они хотят послать птице в двух шагах, может просто ее не достичь.

Аналогичным образом действует отличный радиоканал для китов. Этот слой в Северной Атлантике лежит примерно километром ниже уровня моря, где давление не слишком высокое, а температура не слишком низкая. Это позволяет горизонтально посылать звуковые сигналы на много километров, направляя звук к нетерпеливым ушам далеких китов. Считается, что звуки частотой около 20 Гц, которые издают финвалы, могут распространяться на сотни километров. Хотя эти киты очень общительны, они часто оказываются вдали друг от друга. Издаваемые ими низкочастотные сигналы могли бы передаваться и дальше, если бы не помехи в виде сигналов других китов, льда и людей (движение судов, подводные взрывы и работа эхолокаторов).

Поскольку звук по-разному передается по каналам с разной температурой, времена года также можно считать изменяющими восприятие звука каналами. После сильных снежных штормов в городе всегда тихо: снег поглощает звук. Время от времени с фонарей бесшумно срываются кучки снега и бесшумно же падают. На улицах почти нет машин, не считая шумных снегоуборочных. Ботинки скрипят, перенося тела по заснеженным тротуарам.

Мои шаги, почти бесшумные в кроссовках, говорили о том, что сейчас – весна. Мы спустились к входу к метро – тому самому, которое грохотало под нами. Прежде чем попрощаться, мы постояли в вестибюле, пораженные количеством звуков: глухой стук турникетов, обрывки разговоров, объявления по громкой связи, дополненные впечатляющими помехами. Прибывший поезд принес с собой грохот, скрежет тормозов, толпу пассажиров и жужжание акселератора. Люди, входящие на станцию, уступали дорогу выходящим, а потом приливы и отливы людских потоков повторялись. Турникеты с феноменальной скоростью звенели.

“Никто не позаботился о том, чтобы сделать эти звуки гармоничными”, – задумчиво сказала я, слушая, как накладываются друг на друга турникетные звонки с разной высотой звука.

“Малая секунда”, – мгновенно ответил Лерер. Он просвистел две ноты: “Никому не нравится малая секунда”.

У этой неприязни прочная научная основа. Высота звука – это частота вибрации, которую мы лучше всего слышим, однако эта конкретная вибрация – лишь одна из многих, входящих в звук. Нота, взятая на фортепиано, например, может восприниматься как одна нота, но она “включает” много дополнительных тонов, тоже участвующих в создании звука, который мы слышим. Музыкант знает об этих тонах; остальные, скорее всего, нет. Дополнительные вибрации, скрывающиеся в одной ноте, называют обертонами, и каждый соответствует какой-нибудь другой ноте на фортепиано. До третьей октавы громче всего вибрирует на частоте 262 Гц. Но также в ней звучит нота с частотой 524 Гц – до следующей октавы. Эта скрытая вибрация – первый обертон. Квинта, соль, – следующий обертон, за которым следует кварта, большая терция, малая терция и так далее. Вы можете не слышать обертонов, но вы их, несомненно, ощущаете: октава, квинта и терция звучат приятно. Однако лишь мы достигаем окраин обертонового ряда, как звуки кажутся диссонантными. Малая секунда далеко на окраине. То же касается тритона – увеличенной кварты или уменьшенной квинты, которая звучит настолько тревожно, что в свое время ее считали происками темных сил и называли diabolus in musica, “интервалом дьявола”. В средние века его было запрещено использовать в музыке.

Я задумалась, могла ли эта малая секунда оказывать долговременный психологический эффект на транспортных работников, запертых в своих подземных кабинках.

Одно из устаревших значений слова “тишина”, silence, пригвожденное к странице Оксфордского словаря, – это использовавшееся в XIX веке значение “недостаток вкуса в спирте-ректификате”. Я подумала об этом вечером, когда села расшифровывать диктофонную запись прогулки с Лерером. Дома, в тиши кабинета… Стоп. Тишина была относительной. Я знала, что в паре кварталов шумело шоссе. Слышались привычные звуки жилого дома, задний фасад которого выходил на мой кабинет. Одежда лениво полоскалась в стиральной машине. В ушах остались отзвуки прошедшего дня, олицетворяющие все, чего мы не услышали в городе. Наш мозг умеет создавать звук из тишины. Видимо, шум – это то, для чего мы созданы.