Виртуальная история: альтернативы и предположения - Ниал Фергюсон

В январе 1775 г. кабинет принял предложение Норта, которое было своего рода “оливковой ветвью”: учитывая, что принудительные меры сдерживания торговли тех колоний, которые считались несговорчивыми, Парламенту предлагалось воздержаться от своего права обкладывать колонию налогами, если эта колония по обычным и законным каналам готова была вносить свой вклад в совместную оборону и оплачивать функционирование гражданского правительства и отправление правосудия[396]. Это предложение неизбежно игнорировало Континентальный конгресс, ведь в ином случае Парламенту пришлось бы признать его легитимность, что было неприемлемо. В то же время оно выражало вполне обоснованную надежду, что при установлении связей с каждой из колоний по отдельности удастся прорвать их общий фронт. Второй континентальный конгресс отверг предложение Норта как нецелесообразное: оно не удовлетворяло требование колоний о признании права принимать законы по собственному усмотрению и не решало проблему притязаний Парламента осуществлять в колониях законодательное регулирование по другим вопросам, в частности в отношении Невыносимых законов, а в целом по поводу внесения изменений в колониальные хартии[397]. Однако если бы было принято предложение Галлоуэя, компромисс по-прежнему был бы достижим.

В его отсутствие самое неожиданное и радикальное решение проблемы предложил декан Глостерского собора Джозия Такер. Он ясно видел, что к этому времени требования сторон были сформулированы таким образом, что компромисс исключался. Однако Британии была интересна торговля с колониями, а не политический контроль над ними. Такер предложил “совершенно отделиться от североамериканских колоний, объявив их население свободным и независимым народом”[398]. Такой превентивный шаг сразу лишил бы республиканское движение смысла. Если бы его совершили в любой момент до того, как Декларация независимости обесславила лично Георга III, при требовании равенства с вестминстерским Парламентом колонисты подтвердили бы свою личную верность короне, ведь независимость лишила бы их повода дистанцироваться от роялизма. Американцы остались бы подданными Георга III, но Георг воспринимался бы при этом как весьма конституционный монарх.

Кроме того, если бы не пришлось вести войну за независимость, у колоний не появилось бы главной причины объединиться. Даже условно конфедеративная система, закрепленная в Статьях Конфедерации, была создана только в ответ на крайнюю военную нужду. В отсутствие войны зависть, соперничество и различия североамериканских колоний, вероятно, позволили бы сформировать лишь гораздо более слабую ассоциацию, если бы она была сформирована вообще. Новые государства, не имея естественной склонности к единству, скорее всего, сохранили бы свою верность монарху как важному гаранту легитимности их гражданских правительств и символу их культурного равенства со старым светом. Дело в том, что характерной чертой политических дебатов в десятилетия до 1776 г. – и даже в последние десять лет перед революцией – было отсутствие ключевого компонента, который в ретроспективе кажется естественным и очевидным: республиканства.

До публикации “Здравого смысла” Пейна в 1776 г. колониальные американцы редко осуждали монархию как таковую и еще реже рассуждали об альтернативных республиканских моделях колониального устройства или общества[399]. В “Здравом смысле” не содержалось развернутой дискуссии о республиканстве – это была резкая критика существующего конституционного устройства, а не план на будущее. В 1776 г. таких планов у колонистов было мало. Кроме того, хотя демократия и стала отличительной чертой новой республики, она не была идеалом революции. Поскольку две этих “формальных причины” мало говорят нам о том, почему произошла революция, их нельзя использовать и для объяснения ее неизбежности. Не случись разрыва в 1776 г., трансатлантические отношения не продолжили бы развиваться в неизменном спокойствии: этого не позволило бы нарастающее в колониях мощное идеологическое давление. Однако традиционные “формальные причины” все равно не предопределили неизбежность той формы, которую обрела эта революция.

Проблемы подавления в либертарианском государстве

Восстания раннего нового времени столь же часто провоцировались небрежностью правительств, позволяющих развитие элементов местного самоуправления и рост ожиданий о его расширении, сколь и активной тиранией. Если бы Британия раньше проявила строгость в своем законодательном господстве над колониями, возможно, ей удалось бы сохранить административный контроль над ними, и необходимо изучить причины, по которым это было так сложно. Дело в том, что наблюдается резкий контраст между ответом метрополии на угрозу восстания в Ирландии в 1797–1798 гг. (благодаря чему тщательно подготовленное восстание оказалось фактически прервано) и Сипайское восстание 1857 г. (тоже подавленное военной силой) и относительной сдержанностью англичан по отношению к англичанам в Америке.

Даже до начала военных действий чиновники Уайтхолла могли бы систематически противостоять множеству маленьких шагов, посредством которых колониальные законодательные собрания наращивали свое влияние. Метрополия могла бы настоять на том, чтобы колониальные дотации в бюджеты колоний предоставлялись на долгий срок или бессрочно, чтобы жалованье губернатора и других чиновников не зависело от местной политической напряженности, чтобы колониальные казначеи назначались короной, чтобы губернаторам предоставили более широкое право назначения на должности, которое осуществлялось бы самим губернатором, а не министерством в Лондоне. Эти шаги вполне могли бы быть предприняты под руководством энергичного реформатора графа Галифакса, который с 1748 по 1761 г. занимал пост президента Министерства торговли, если бы он получил необходимую поддержку коллег. Само собой, одной из причин, по которой он не получил этой поддержки, оставался тот факт, что министры были озабочены необходимостью обеспечить полную лояльность колоний в войне с Францией[400]. И все же были и другие причины, в частности нежелание министров возвращаться к административной этике, которая ассоциировалась с поздней монархией Стюартов.