У стен недвижного Китая - Дмитрий Янчевецкий

Когда французский офицер в тропическом шлеме, обтянутом синим чехлом, в легком синем костюме с золотыми пуговицами и золотыми нашивками на плечах и рукавах, или русский офицер с загорелым запыленным лицом, в перепачканном кителе и больших измятых сапогах, приходили к нам в госпиталь с позиций, прямо с перестрелки, принося последние боевые новости, – мы сейчас же звали их на веранду, усаживали за стол и прежде всего требовали выпить за «alliance franco-russe». Раздавались радостные восклицания: «Vive la France!», следовали крепкие рукопожатия и пили «брудершафт».

Сестра Люси учила русские слова и однажды спросила наших офицеров, какой самый любимый русский романс, на что те ответили:

– Захочу полюблю – захочу разлюблю.

Узнав значение этих слов, сестра Люси заметила:

– Это очень дурно, что русские так непостоянны в своих чувствах.

Офицеры ответили:

– Зато мы всегда искренни, а в симпатиях к французам неизменны.

Входит китаец-слуга, крещенный и выросший при госпитале, и на правильном французском языке докладывает:

– Господин доктор, к нам принесли раненых.

Доктора и сестры бросают обед и идут в операционную.

Иногда зараз приносили человек по десяти раненных, в самом ужасном виде. Тогда сразу на трех столах в операционной комнате, служивших в церкви козлами для гробов, начиналась дружная работа врачей.

Однажды к нам принесли пять французов, раненых осколками одной шрапнели. Они рассказывали, что кучкой человек в десять шли в городе по набережной за провизией. Над ними разорвалась шрапнель, ее осколками один был смертельно ранен в горло, другой в руку, третий в ногу, четвертый убит в грудь, у пятого были накрест раздроблены рука и нога.

Этому пятому предстояла ампутация одновременно руки и ноги. Он то кричал, то весело рассказывал о своем несчастье. По-видимому, он был сильный алкоголик, так как продолжал под хлороформом что-то говорить и петь французские песенки. Куковеров ампутировал ему обе конечности. Француз долго болел, так как был малокровен. Потом он стал поправляться и, благодаря тому, что был ранен накрест, начал даже ходить с костылем.

В другой раз к нам принесли совсем молодого мертвого французского солдата без затылка. Полчерепа и мозги были сорваны осколком гранаты. Черепная чашка была точно вымыта, кости белели, но красивое лицо француза было удивительно спокойно.

В госпитале не было своих инструментов, и поэтому врачи пользовались полковыми инструментами старой системы. Хирургические ножи скоро притупились от множества произведенных ими операций, но наточить их было негде и врачи даже не знали, где можно было бы найти мастера, во время бомбардировки. Куковеров был в отчаянии. Китайцы усилили канонаду, гранаты ежеминутно гудели над городом, и каждую минуту мы ожидали новых раненых. Узнав о затруднении наших врачей, сестра Люси забрала ящик с инструментами и объявила, что она не вернется до тех пор, пока инструменты не будут отточены. Мы стали уговаривать ее не рисковать жизнью и переждать, когда выстрелы успокоятся, тем более что едва ли можно было найти охотника точить инструменты в такие тяжелые часы.

– Наши раненые не могут ждать! – ответила она и, не обращая никакого внимания на наши увещания, скрылась в улице, грохотавшей от гранат, разбивавших стены и крыши.

Через час томительного ожидания сестра Люси вернулась в госпиталь, целая и невредимая, в сопровождении храброго итальянца-парикмахера, который имел свою мастерскую на берегу Пэйхо, пробитую гранатами. Эта удивительная женщина не только разыскала итальянца в опустевшем городе, но даже сумела уговорить его прибыть в госпиталь под гремевшими выстрелами, чтобы наточить все инструменты, во имя помощи раненым.

Ночь. В госпитале тишина. Огни все потушены. Измученные раненые и утомленные врачи – все спят. Только черные тени с огоньками скользят между палатами – это монахи обходят раненых и кому подают воды, кому поправляют койку.

Под сводами храма темно, как в пещере. Керосиновая лампа прикручена и освещает только стол, лежащие на нем бинты, марлю, вату и воду. Весь каменный пол храма застлан циновками и одеялами. Всюду лежат раненые русские, французы, аннамиты и японцы. Нет больше места для других раненых. Кто может – спит. Из ослабевшей страдальческой груди срывается стон и теряется во мраке и вышине храма.

В саду тихо. Только слышен трепет листьев акации или плюща. Иногда шелестит и звенит залетевшая шальная пуля китайца. По временам доносится монотонное жужжание, точно похоронное пение. Так молятся китайцы-христиане, которые сотнями собраны в соседних подвалах и флигелях, мужчины отдельно от женщин. Стоя на коленях или лежа плашмя на жестком холодном полу в грубой и бедной одежде, старики, старухи и дети, покорные воле Небесного Владыки, молятся только о том, чтобы Он дал им умереть вместе с их учителями-христианами и всех их переселил в Свое блаженное Небо.

Неистовый крик заставил всех спавших в госпитале встрепенуться. Кто-то кричал отчаянно, упорно, изо всех сил.

Доктор Куковеров, спавший, как и все врачи, полуодетый, вскочил с постели, захватил пузырек с морфием и побежал на крик.

Кричал один несчастный солдат, которому недавно ампутировали всю ногу. В тот день его перевязывали и дали выпить стакана два шампанского, так как он был очень малокровен и худосочен. Вероятно, страдания и вино подействовали на его рассудок, и он стал орать как помешанный, выпялив глаза и довольный, что его крик привел к нему его мучителя – доктора, сестру Люси и монахов и произвел такой переполох. Чем больше его успокаивали, тем сильнее он кричал и разбудил всех раненых.

Куковеров вспрыснул ему в бок морфия, но солдат не успокаивался. Доктор рассердился и ушел со словами:

– Да пусть себе кричит. Когда охрипнет – перестанет.

Все ушли. Тяжело было слышать резкий безумный безостановочный крик. В комнате у солдата осталась только сестра Люси. Она села на кровать, обняла голову безногого солдата и начала успокаивать его по-французски. Затем она стала повторять те немногие русские слова, которые знала:

– Да? Нет? Хорошо! Хорошо! Папа! Мама!

Дикий солдат, может быть, никогда еще не знавший ни одного женского привета, заслушался этих волшебных слов, которые веяли на него чем-то родным и знакомым, глядел в упор своими сумасшедшими глазами на добрые глаза сестры, успокоился, замолк и уснул.

Женская ласка оказалась сильнее морфия. Дикость русского солдата сдалась перед нежностью изысканной парижанки, которая была, быть может, первой и последней женщиной, приласкавшей безногого.

Меткие гранаты

Когда пули стали слишком часто попадать в стены и окна госпиталя и на стеклянной веранде, где мы обедали, было побито несколько стекол, так что опасно было оставаться во втором этаже, – мы перебрались в первый этаж, где спали и обедали. Наверху продолжали жить обе бесстрашные сестры Люси и Янченко, признававшие судьбу и не признававшие ни китайских пуль, ни китайцев.