Без остановки. Автобиография - Пол Боулз

Эту ночь я могу провести в хаммаме, а на следующий день в шесть вечера мы с ним там встретимся. Поезд подъезжал к Сук-Ахрасу.

Парень написал по-французски короткую записку, которую я должен буду отдать владельцу хаммама, и подписался «Хассан Рамани». Потом вместе с братом (тот, когда встал, и правда, выглядел очень нездоровым) собрал вещи, и они вышли из поезда.

Я прибыл в Константину когда смеркалось, и нашёл хаммам, который оказался просторным и чистым. Меня даже накормили шашлыком с чаем, так что мне не пришлось выходить на улицу, которую замело глубоким снегом. Но как только я устроился в дальнем углу на коврике, появился клиент с guin-bri — что-то типа крестьянской лютни, и начал играть. Играл отменно, и несколько мужчин встали и начали танцевать. Они громко хлопали в ладоши, гортанно вскрикивали и смеялись. Лёжа, я видел их колеблющиеся силуэты (бёдра и головы были обвязаны полотенцами). В любой другой момент я насладился бы музыкой и мерным красивым танцем. Приблизительно в час ночи я нашёл владельца хаммама и попросил его, если возможно, перевести меня куда-нибудь, где тише. Он отвёл меня на этаж выше, в пустую тёмную комнату, где было гораздо прохладнее, дал мне ещё одно одеяло, на которое я ещё положил своё пальто. Утром я оставил свой багаж в хаммаме и пошёл исследовать город. Взошло солнце, снег таял, повсюду текли ручейки воды. Город был заключён в пределы огромного естественного оборонительного сооружения, узкого и глубокого рва. Где-то внизу гудела невидимая река, наполненная водой растаявших на горах Ходна снегов, снизу постоянно поднималась водяная взвесь мельчайших капель. На крышах домов тихо стояли аисты, а воздух был наполнен тоскливым ароматом поздней зимы.

Хассан Рамани встретил меня в шесть вечера и отвёл в дом на окраине города, у самого рва. Члены его семьи приняли меня радушно, можно даже сказать, как блудного сына. Каждый приём пищи превращался в банкет с женскими танцами и пением. Днём мы ели на длиной террасе с видом на пропасть, а из-за водяной взвеси в воздухе почти не было видно другого берега узкой пропасти. Всё было здорово, но я хотел добраться до Алжира и почитать почту, поэтому спустя три дня распрощался и тронулся в путь.

В Алжире банки открылись, доллар снова можно было поменять. Я получил пачку писем, попросил перенаправлять их в Танжер, собрал багаж, где были купленные в Лагуате семнадцать шкур шакала и кожи питона, договорился, что его отправят в Алжир и сел на поезд, идущий в Марокко.

Глава IX

Если бы я верил, что моя ни на минуту не успокаивающаяся жизнь (я считал её самой приятной из всех возможных — лучше, пожалуй, была бы такая же, но с большими средствами), будет продолжаться без конца, то я бы не стал так неистово бороться за право её продолжать. Но я прекрасно понимал, что не смогу так жить бесконечно. Один прожитый на другой стороне Атлантики день был ещё одним днём, проведённым не за стенами тюрьмы. Я понимал, что в моём отношении к родной гавани есть что-то навязчивое, и с каждым месяцем, прожитым за границами США, эта паранойя становилась только сильнее. При этом ни капельки не сомневаюсь, что будь у меня достаточно средств, я бы никогда не вернулся в Америку. Хотя Гертруда Стайн и говорила, что я потакаю своим прихотям, вопреки всем мотаниям, я закончил сонату для флейты, песни на стихи из «Анабаса»[172], сонатину для фортепиано и кантату, которую начал в Лагуате. Эту последнюю кантату я назвал Par le Detroit / «Через пролив» (тайная отсылка к тому, что мне часто снился Гибралтарский пролив). Вполне возможно, более правильным названием кантаты было бы «Кантата во сне» / Dream Cantata, так как отдельные её части представились мне во сне, и проснувшись, я их тут же записал. Почему так случилось именно с этим отдельно взятым произведением и именно в это время, мне неведомо. Начиная с раннего детства, я мечтал, что во сне можно будет во всех подробностях что-то увидеть и без изменений перенести, так сказать, на другую сторону (в явь). Было бы, конечно, очень неплохо перенести в реальный мир пачки денег, которые увидел во сне и которые остались за закрытыми глазами, но вынести из сна идеи и мысли всё-таки лучше. Когда со мной происходило что-то подобное, я был безмерно благодарен, и записывал всё так, как увидел во сне, ничего не разбирая. Меня очень удивляло, что для написания музыки в такой технике мне не нужен был инструмент, так как я переносил на нотную бумагу то, что увидел уже написанным во сне и помнил после пробуждения.

Приехав в Танжер, я тут же принялся искать дом, куда мог бы поставить пианино. У меня были наработки сольного фортепианного произведения, и я хотел иметь возможность разыгрываться так долго и громко, как хочется, следовательно, надо было, чтобы меня никто не слышал. Я арендовал очень простой марокканский дом на Маршане напротив старого дворца Caid MacLean / Саид Маклин. В доме не было водопровода, но это было не важно, потому что я спал в отеле в центре города. Я арендовал старое пианино и приступил к работе. Утром я покупал себе еду на обед и брал с собой в дом. Иногда я ел на скалах, лёжа на камнях и глядя на морские волны. Иногда просто выходил через кухонную дверь в сад и обедал под фиговым деревом. Во второй половине дня я собирал ноты в атташе-кейс и возвращался в город. Если моё желание продолжать странствия было в чём-то навязчивым, таким же неистовым было то, что я каждый день заставлял себя работать. Двумя годами ранее Аарон предупредил меня: «Если не будешь работать, когда тебе двадцать, то никто не полюбит, когда стукнет тридцать». Может, Аарон пошутил, но эта мысль запала мне в голову.

В 1930 г. мои стихи опубликовали в журнале Blues, редакторами которого были Чарльз Генри Форд[173] и Паркер Тайлер[174]. Изначально издание выходило в городе Коламбус, штат Миссисипи, но вскоре его начали печатать в Нью-Йорке, потому что Форд туда переехал. Он пригласил меня на поэтический вечер для авторов журнала, который должен был пройти где-то в Гринвич-Виллидж, и я согласился. Я читал по печатному изданию свои стихи, написанные по-французски, и у меня было чувство, что никто