Русский доктор в Америке. История успеха - Владимир Голяховский

Ни о чём таком я не думал. Но я жил в твёрдой уверенности, что моя судьба — добиться успеха.

Моя тётка Люба передала нам с родителями приглашение Джака Чёрчина на бар митцва его внука. Бар мит-цва — это традиционное еврейское празднование дня рождения мальчика, когда ему исполняется тринадцать лет. По-старому считалось, что в этот день он становится взрослым, поэтому в синагоге ему дают читать вслух очередные молитвы дня из Торы — книги еврейских законов.

Люба объяснила, что после этого все семьи устраивают празднование, а уж Джак постарается устроить настоящий шикарный приём.

Об этой традиции мы знали понаслышке, никогда ни на одном таком семейном празднике не были. Джак считал нас своими родственниками, мы оба с ним были Любиными племянниками с двух сторон. Празднование должно было происходить в синагоге маленького городка Смиттаун, в пригороде Нью-Йорка. Заботливый Джак взялся нас туда привезти на машине, снял для нас комнаты в местной гостинице и обязался через день отвезти обратно. Конечно, мы были рады поехать, познакомиться со всей его семьёй, а заодно и поглазеть на невиданное зрелище.

Джак приехал за нами на новой машине «Форд-Кэмнер» — грузовик с элегантным кузовом, приспособленным для путешествий, как комната: стол, четыре постели, маленькая кухня с полками, холодильник и туалет с душем. Всё это мы видели в первый раз, и нам было интересно. Даже мой слабый отец оживился от новых впечатлений. Нас привезли в гостиницу с большими комнатами. Всё в них было устроено с удобным стандартом. Когда-то мой приятель с радиостанции «Свобода» Мусин рассказывал мне о стандартах американских гостиниц. Я нашёл их очень рациональными.

Семья Джака приехала знакомиться с нами: жена Дороти, три замужние дочери и женатый сын. Старшая дочь Синди, сорокалетняя толстая дама, была замужем за пуэрториканцем Ральфом Ромеро. Это их сыну исполнялось тринадцать и звали его Карлос Ромеро — странное имя для еврейского мальчишки. От Любы мы узнали, что в угоду богатой семье жены бедный зять принял иудейскую религию. Я подумал, что Берл в таком случае сказал бы: «А, ничего, это Америка».

На следующее утро нас повезли в синагогу — просторное здание модерного стиля с одной сплошной стеклянной стеной. Она была реформистская, мужчинам и женщинам разрешалось быть вместе, поэтому моя Ирина не очень ворчала на религиозные правила. Богатый и щедрый Джак жертовал на эту синагогу много денег и был почетным членом кошрегации. Поэтому весь праздник был оркестрован ему в угоду и по его желанию. На стоянку перед синагогой то и дело подъезжали шикарные машины: «Кадиллаки», «Линкольны», «Ягуары», «Мерседесы», даже «Роллс-Ройсы». Собралось сотни три хорошо одетых людей — всё больше состоятельные друзья и партнёры Джака — с семьями, включая детей. Мужчинам раздали шапочки-ермолки, женщинам раздавали цветы, настроение было праздничное.

После долгого ожидания наступила сама процедура: Карлос бойко читал на иврите текст Торы, его поздравляли, родителей поздравляли, пуэрториканских его родственников (которые не понимали по-английски) поздравляли и, конечно, особенно поздравляли сияющего дедушку. Внушительного размера ребе произносил длинную речь, из которой мы узнали, что сам бар митцве бой (мальчик) хотел в будущем тоже стать ребе. Речь он закончил так:

«И если ты действительно станешь ребе, то ты будешь единственный в мире ребе с именем Карлос Ромеро».

Все громко засмеялись и обрадовались, что процедура закончена. В холле синагоги были накрыты длинные столы со множеством разнообразной прекрасной еды — кошерной и некошерной. Это был приём сразу после обряда, так сказать — закуска перед основным пиром. А вечером все были приглашены в смокингах и вечерних платьях в большой местный ресторан: там-то и была основная феерия праздника.

В ресторане гремел оркестр, повсюду были развешаны гирлянды цветов и трепетали разноцветные ленты, прибывающая толпа подогревалась коктейлями с закусками для предстоящего ликования. Когда наступило время, открыли широкие двери и все повалили в громадный зал с накрытыми столами. Каждый круглый стол на десять человек. Нас как родственников посадили неподалёку от главного стола, где будут сам бар митцве бой с родителями и дедушкой-бабушкой. Но пока их стол пустовал. И вот при торжественном объявлении по громкому микрофону и под звуки бравурной музыки, по-цирковому — по очереди и с интервалами, под аплодисменты и выкрики всего зала стали появляться: тёти и дяди именинника, бабушка-пуэрториканка с родными, сам дедушка Джак с женой, потом родители Карлоса и, наконец, под бой барабанов и завывание труб — он сам въехал в зал на подаренном мотороллере. Все взвыли в восторге. Разыграно это торжество было красиво и точно. Весь вечер гремел оркестр, все танцевали, и мы с Ириной. Она прекрасный танцор, а я — весьма средний, но мы всегда любили танцевать. А уже давно не приходилось.

Так мы получали массу удовольствия, подсмотрев, как веселится богатая Америка.

На разосланные мной лысые резюме ни один доктор, к которым меня подводил старик Лапидус, не ответил. Я звонил секретарям, они обещали напомнить, но ничего не произошло. Оставалась одна надежда — на доктора Розена, который, казалось мне, явно сочувствовал моему положению. Но он часто бывал в отъезде, за границей. Наконец, в назначенное секретарём время я поехал к Розену в большой госпиталь Бэт Израэль, в даунтауне, для переговоров о работе. В портфеле у меня было то же резюме, но для Розена я всё-таки захватил с собой свои изобретения — искусственные суставы. В душе я рассчитывал на полное его понимание, на беседу профессора с профессором.

Из вестибюля снизу я позвонил в его офис, чтобы узнать, как его найти. Секретарша переговорила с ним и сказала, что доктор сейчас спустится ко мне. Я не ожидал этого и хотел было возразить, но она быстро повесила трубку.

Пока я ждал, то подумал, что, может быть, он хочет оказать мне честь, встретив меня внизу, чтобы сопроводить к себе. Я, бывало, сам так делал, когда ко мне приезжали высокие гости: иностранные коллеги-профессора, а один раз советский министр здравоохранения профессор Борис Петровский. Ну, что ж, коли так, то это давало мне даже больше надежды на серьёзный разговор с благоприятным исходом.

По вестибюлю проходила масса народа: больные, посетители, сотрудники, каждую минуту провозили кресла и каталки — в госпитале шла обычная рабочая суета. В этой толпе я старался не просмотреть доктора Розена. Наконец появились вдали его торчащие острые усы, и я обрадованно пошёл навстречу:

— Добрый день, спасибо, что вы пригласили меня.

— Как поживаете, о’кей?

— О’кей, конечно о’кей, — я уже привыкал к частому в Америке применению этого о’кея.

И я продолжал:

— Спасибо, что вы вышли встречать меня…

— Да, конечно. Давайте отойдём куда-нибудь в уголок, — мы отошли в сторону от течения толпы. — Теперь я вас слушаю.

Немного растерявшись от такой нерасполагающей к деловому разговору позиции, я стал говорить:

— Доктор Розен, я хотел бы…

В это время около него остановился какой-то доктор в халате и, не обращая на меня внимания, быстро и живо заговорил о каком-то больном. Розен ужасно обрадовался собеседнику, и они оживлённо рассуждали минут десять. Когда тот отошёл, Розен повернулся ко мне: