Русский доктор в Америке. История успеха - Владимир Голяховский

Я не хочу умалять достоинств русских женщин-врачей. Не они сами, а условия жизни делали их так несчастно выглядящими. Работали они не хуже, а подчас и лучше мужчин. И уж не меньше них. Кое-кто из них тоже выступал на заседаниях с хорошими докладами. А некоторые выбивались в доценты и профессора. Но всё равно была в России поговорка: «Женщина-врач — это не женщина, и не врач».

Мужчины на заседания нашего общества ортопедов-травматологов приходили расслабленно и заранее, чтобы встретиться и поболтать с приятелями; сумки с продуктами они не приносили, а стояли до начала заседания в коридоре и покуривали, обсуждая дела рабочие и футбольные игры. Про них и их жизнь дискриминационных русских поговорок не было.

Вот с этими воспоминаниями из прошлого и с ожиданием увидеть, как это всё происходит в Америке, я и отправился в Нью-Йоркскую академию. Я попросил Ирину пойти со мной для помощи в переводе, на случай если чего-то не пойму в докладах или в возможных разговорах.

Академия медицины занимает большое старинное здание на северном конце шикарной Пятой авеню. В дверях стоял ливрейный швейцар и распахивал массивные двери. В них то и дело входили мужчины — ортопедические хирурги. Ни одной женщины не было. Мужчины чем-то были между собой схожи: высокие, в основном, моложаво выглядящие, хорошо одетые — как на подбор. Я даже невольно залюбовался (не знаю, как Ирина).

На первом этаже был буфет, где многие останавливались выпить один-два стаканчика виски со льдом, или пиво, или просто сок, или «Кока-колу». На втором этаже ресторан с накрытыми столами: там до начала заседания для докторов был сервирован обед, суетились официанты в белых смокингах. Наших имён в списке приглашённых не было, а платить по $30 за обед мы не хотели. Вместо этого мы поднялись на лифте на четвёртый этаж — в шикарную старинного стиля библиотеку с высокими книжными шкафами дубового дерева и с расписанными стенами. В двух читальных залах были удобные кресла и широкие столы с подсветкой. Там можно было получить любую медицинскую книгу и журнал со всего мира, включая Россию. Залы заседаний были на третьем этаже.

Когда мы туда вошли, первым делом бросилось в глаза, что наверху по передней стене зала было световое табло, по которому бежали сигналы с цифрами. Удивившись, мы спросили у соседей, — что это такое? Они переглянулись и усмехнулись:

— Вы не знаете? Это же данные состояния акций на бирже.

Ага, вот оно что: богатые ортопеды получают сведения о своих финансовых вложениях прямо во время научного заседания. Что ж, очевидно, для них это не менее важно, чем темы дискуссий.

Пока зал заполнялся, я всё оглядывался по сторонам: набралось человек триста, а женщин было две-три, молодых и моложавых, изящно одетых, хорошо причёсанных. Сумок с продуктами в руках они не держали.

Я вслушивался в чётко представленные и богато иллюстрированные яркими слайдами доклады, в живую дискуссию. Понимал я далеко не всё, Ирина кое-что дошёптывала, и слайды помогали мне ориентироваться, о чём шла дискуссия. Дебатировались различные методы полного замещения поражённых артритом коленных суставов искусственными протезами. Материал докладов был большой — сотни операций у каждого из трёх докладчиков. Мне было очень интересно: операции эти я не видел — их в России ещё не делали ни одной.

После заседания я заметил в толпе доктора Розена, узнав его по торчащим прусским усам. Он на меня не смотрел, и я к нему подходить не захотел. Расходились мы уже в темноте, и шли с Ириной к автобусной остановке по Пятой авеню. Было прохладно, но я шёл в пиджаке нараспашку — я был возбуждён всем виденным: до чего же это всё было непохоже на то, что я знал в прошлой жизни! Но я был здесь чужой и ненужный. Помолчав, я патетически сказал Ирине:

— Вот увидишь — я когда-нибудь буду делать доклад в этой академии. Я тебе обещаю.

Она даже рассмеялась:

— До чего же ты неисправимый оптимист!

Прошло десять лет — и я делал доклад на заседании Общества ортопедических хирургов академии. Ирина была со мной.

Моя пациентка и друг Майя Плисецкая, 1970.

Чем больше я занимался «на Каплане», как говорила наша группа русских докторов, тем больше мой мозг запутывался в густой сети новой информации.

Учёба продвигалась медленно и туго, я преодолевал три преграды: незнание языка, непонимание научного предмета лекций и тугую сопротивляемость немолодой, загруженной долгой жизнью памяти. Уже давно я был специалистом в своей области, а специалист — это тот, кто узнаёт всё больше и больше во всё меньшем и меньшем. И трудно было снова адаптировать себя к широкому объёму студенческих знаний, так же трудно, как снова становиться рядовым солдатом, побыв в генералах. Заработанный профессорский авторитет мог поднимать меня над общим уровнем, но он и оторвал от него. Я видел, как в освоении материала меня обгоняли мои младшие коллеги — рядовые доктора. Им было легче: они сохранили свежесть знаний и их мозг не был загружен углублением в узкую специальность. И, конечно, моё самолюбие страдало. Я пытался разработать для себя какую-нибудь рациональную систему запоминания. Ведь все говорили, что секрет успеха на экзамене заключался именно в способности запомнить вопрос и правильный ответ, раздумывать там было некогда: или знаешь ответ, или отвечаешь наугад и переходишь к следующему.

Моя система была в том, что, прослушав лекцию (с переводом слов это занимало два-три часа), я сначала отвечал на вопросы сам, без разъяснений лектора. Получалось, что «попадал» я лишь в одну треть правильных ответов. Это было немногим более выбора наугад. Тогда я прослушивал объяснения и запоминал правильные ответы. Через час-два я возвращался к ним и попадал в три четверти ответов — неплохо. На следующее утро, перед новой лекцией, я первым делом возвращался к тем же вопросам и — попадал в половину. Через два дня уже не было и того. Тогда я снова слушал те же объяснения и повторял свою систему. Но через две-три недели чуть ли не всё выветривалось из памяти. А полный курс был — около пятисот лекций. Я надеялся, что количество моих занятий перейдёт в качество запоминания, но пока буксовал на месте.