Скорлупы. Кубики - Михаил Юрьевич Елизаров
Шрифт:
Интервал:
И пошли тогда Витька Сарма и Андрюха Шумаков, и надёргали они в погорелом цеху гвоздей, а Мокрыш нашёл и принёс совок от лопаты. И вырыли мы яму и положили туда Доброгаеву, и взяли мы все по гвоздю и вбили Доброгаевой совком и в руки, и в ноги, и в лоб, и в горло, и в сердце, трижды плюнули ей, прибитой, в лицо со словами:
– Соль тебе в глаза! У тебя во рту капли воды нет, а у нас море во рту! Сама ешь своё мясо, сама пей свою кровь! А наша кровь чистая, небесная, и вокруг нас, рабов Божьих, каменная ограда и железный тын!
А потом, как закидали мы землёй и песком Доброгаеву, четверо взялись за руки и сорок раз обошли вокруг могилы Доброгаевой, а я всё правильно про нас рассказал:
– Раз собрались мы, рабы Божьи Сергей Богачёв, Витька Сарма, Андрюха Шумаков и Мокрыш, и сняли Ларису Доброгаеву, что с работы домой шла, что в природе не Ларисой Доброгаевой была, а Импотенцией была, повели её на завод, поближе к воде на бережок, и лёг на неё дважды раб Божий Мокрыш, и у него не взыграл, и лёг на неё дважды раб Божий Витька Сарма, и у него не взыграл, и лёг на неё дважды раб Божий Андрюха Шумаков, и у него не взыграл, и лёг на неё дважды раб Божий Сергей Богачёв, и у него не взыграл. Тогда рабы Божии Сергей Богачёв, Витька Сарма, Андрюха Шумаков и Мокрыш встали, не благословясь, пошли, не перекрестясь, из избы не дверями, со двора не калиткой, не на утренней заре, не на вечерней, в чисто поле к синему Окиян-морю. В Окиян-море пуп морской, на морском пупе белый камень Олатырь, на том Олатырь-камене престол булатный, на том булатном престоле гробница, в этой гробнице девица-мертвица держит меч, Импотенцию сечь, колючую, ползучую, растучую, летучую, огненную, внутренную, ветряную, жиловую, кроющую, гниющую, сверлящую, зудящую, бурлящую в белом теле рабов Божьих Сергея Богачёва, Витьки Сармы, Андрюхи Шумакова и Мокрыша. Изыди, скорбь-болезнь, из красной крови, из жёлтой кости, из ретивого сердца, из ясных очей, из чёрных бровей, из всего человеческого составу, из семидесяти семи жил, из семидесяти семи поджил, из семидесяти семи суставов, из семидесяти семи подсуставов, из нашей плоти, из нашего ума. Как стоит престол крепко и плотно, столь бы крепко и плотно стоял белой хуй, ярой хуй и сквозная жила хуева на женскую похоть, на мясной ларец, на полое бабье место. Из-под того престола выходит бык каменны рога, гранитны копыта, ходит круг престола, бодает-толкает и не может того престола свалить-повалить. Сколь крепко булатный престол стоит, столь бы крепко стоял белой хуй, ярой хуй и сквозная жила хуева на женскую похоть, на мясной ларец, на полое бабье место. А как из-под того каменя Олатырь вылетает кочет, с ним вылетает тридесять кур, и как топчет кочет все тридесять кур пылко и яро, столь бы пылки и яры были хуй рабов Божьих Сергея Богачёва, Витьки Сармы, Андрюхи Шумакова и Мокрыша на женскую похоть, на мясной ларец, на полое бабье место во веки веков, аминь. Сама Пресвятая Богородица крестом обводила, Импотенцию отзывала, а я, помощник Сергей Богачёв, ей способствовал. Ступай, Лариса Доброгаева, лютоедица нечестивая, туда, где солнце не светит, людской глаз не заходит, хозяйский след не заносит. Там тебе быть, там тебе век жить, железные камни точить! Слово-замок, ключ-язык! Небо – ключ, земля – замок, а ключ в воду бросил! Аминь и ещё трём аминям аминь!
Светлые, ясные
Светлые, ясные, мы видим, как агент по снабжению Григорий Сафронов, тридцати лет, возвращается в поезде домой. Он в дороге вторые сутки. Попутчики по купе – люди пьющие, шумные и бессонные. Это три угольно-пыльных гогочущих мужика, едущих на малую родину с дальневосточных заработков. Из-за них не спит и Сафронов, а до того он провёл мучительную ночь в окраинной дешёвой гостинице с рыжей капающей из крана водой, раздирающей слух на части.
К вечеру Сафронов чувствует первую умственную тревогу. Он забывается короткой дрёмой на верхней полке, и подслушанный безвоздушный тройной разговор тает вместе с пробуждением.
– Хочу заснуть и не могу, кто-то заставляет прислушиваться, напрягать мозг. Или сон приснится – явно не из моей головы. Места странные, люди незнакомые, события посторонние. И я уже во сне понимаю, что это чужой сон. И просыпаюсь, будто не я, а кто-то другой во мне просыпается и меня будит…
– Хочу думать и не могу, в голове громкие мысли, и от каждой эхо. Пытаюсь что-то сделать, а эхо мешает, путает, и получается совсем другая мысль, и от неё тоже эхо. Уж лучше вообще не думать. А раньше любил мысли, раз уж пришла в голову – милости просим, так и быть, побуду философом. А мысль – хлоп в кисель, и радости нет, только скупое понимание бытия…
– Хочу ответить и не могу, кто-то другой за меня ответил. Душа заболит или сердце – это не мои чувства, не моя боль. Ведь я сам пустой, будто ящик: что в меня положишь, то я и есть. Чьи-то слова залетели, отразились от пустой головы и вылетели. Не могу вспоминать, за меня помнят. Умею лишь подражать: вот кто-нибудь кушает, и я рядышком покушаю…
Сафронов изучает плафон с дрожащей жёлтой лампадкой внутри, затем стенку. В откидной сетке лежит его скомканный свитер и вафельное полотенце с чернильной печатью. Сафронов свешивает голову и глядит на соседей по купе. Они загадочно изменились, но не в сути, а в пропорции – словно бы стали меньше размерами. Двое сидят, третий лежит на верхней полке головой к окну. Он тоже странно скукожился до размеров лилипута. В майке и спортивных штанах, лежит на боку и улыбается Сафронову. Потом начинает водить бровями вверх-вниз и неожиданно спрашивает:
– Объяснить?
– Если можно, – вежливо отвечает Сафронов, хотя ему неинтересно, зачем двигает бровями маленький мужик.
Тот с готовностью подмигивает:
– Треугольник есть особая треугольная окружность, потому что в углах заложено пассивное движение. Кажется, что там полный покой, а на самом деле поворот на триста шестьдесят градусов. Гляди. – Сосед рукой чертит в воздухе треугольник и при этом выкрикивает: – Даю круг!
Смутная тревога повторно
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!