Скорлупы. Кубики - Михаил Юрьевич Елизаров

тычет Сафронова в грудь, мягко ломит под рёбрами, он кивает, после чего спускается со своей полки. Двое нижних соседей сидят друг напротив друга, тоже какие-то игрушечные, будто из кукольного театра. Один поглаживает и щиплет заросший подбородок:

– Заметил, что руки у меня худые и необычные, и накупил книг по физкультуре. Занялся воспитанием рук и на этом желудок сорвал – не варит…

Второй морщит лоб, щупает его и жалуется:

– Морщинистый он у меня какой-то. Ну что ты скажешь… Прям хоть сахарные уколы делай! Или на Чёрное море путёвку бери – травматизм сплошной!

Сафронов шарит под полкой тапки, затем поднимает взгляд на вешалку, где на крючке чья-то куртка из затёртой замши с рыжими, словно лишайными, пятнами. Эта куртка вызывает в памяти эпизод, как в раннем детстве Сафронов наблюдал скачущую по карнизу смешную хохлатую птицу. Сафронов сидит на корточках и никак не может прогнать навязчивое видение птицы.

Наконец Сафронов находит тапки, резко поднимается, видит в зеркале на двери своё отражение, по которому катится рябь, как от волны, и Сафронова одолевает всеобщая чуждость. Предметы зыбки, точно в тумане. Цвета сохранились, но вылиняли до самых бледных оттенков. Потерявший ощущение себя, Сафронов уже готов закричать от страха, только стыд перед соседями удерживает его. Сафронов берётся рукой за полку, и всё становится знакомым. Даже слишком. Сафронов по-новому узнаёт попутчиков. Он неоднократно встречал их в тех или иных местах, куда заносила его беспокойная работа.

– Кушать будешь? – тонким голосом спрашивает сидящий справа. – Садись! – приглашает он уже неожиданным басом и чуть придвигается к окну. В последний раз этот двухголосый мужик, прикинувшись работником склада в Рыбинске, не хотел подписывать Сафронову накладную. Сафронов вспоминает его фамилию: Янкин. В купе он представился то ли Валеркой, то ли Генкой, но на самом деле он – Янкин.

Сафронов не голоден, но лезет за пакетом с продуктами. Он шевелит под столом руками и понимает, что все движения уже не его. Этими посторонними движениями Сафронов вытаскивает варёное яйцо, бьёт об угол стола и чистит.

– Приятного аппетита, – желает нижний сосед слева.

– Благодарю, – отвечает Сафронов, отмечая, что и речь у него сделалась какая-то чужая и необычная, с лёгким и болезненным эхом в груди. Яичная скорлупа не хрустит, а рвётся, точно бумага.

Сосед начинает хрустеть целлофановой обёрткой, чтобы вернуть скорлупе правильный трескающийся звук. Сафронов уже видел этого типа в гостинице, он жил в соседнем номере, и администраторша к нему обращалась “Яков Ильич”. А у того, кто наверху, фамилия Рузаров. Он доставал Сафронову билеты на обратную дорогу и был с бородой, которую теперь для маскировки сбрил.

Сафронов недоумевает, зачем эти трое преследуют его. Сафронову страшно. Он откусывает половину яйца, хочет глотнуть остывшего чаю, кружит рукой над стаканом и не понимает, как к нему подступиться. Сафронов смотрит на жёлтый глазок в яйце и вдруг начинает всё видеть жёлтым. Он моргает и трёт глаза, пока жёлтое не оседает песчаной мутью на зрительное дно.

Поезд останавливается на какой-то станции. Сафронов мельком замечает за окном две огромных ноги в развевающихся штанинах. У него даже перехватывает дыхание при виде этих исполинских штанин, но раньше изображение пульсирующим толчком смещается внутрь вагона и оказывается шторками на окне, которые отодвинул рукой Рузаров.

– Может, и мне пива купишь? – неожиданно просит Рузаров. Сафронов не собирался никуда выходить, но послушно поднимается. –  Возьми деньги, – Рузаров сыплет в протянутую ладонь Сафронова ёлочные иголки. Сафронов хочет сказать, что это не деньги, но стесняется и решает промолчать. Он идёт по коридору в тамбур, спускается на перрон.

Полустанок пахнет горькой паровозной гарью. Проводница тянет носом воздух, бормочет: “Атом запустили”, – и рисует в воздухе пальцами ядерный гриб. Контур вспыхивает белым пороховым облачком, оставляя запах подожжённой спички.

Неожиданно Сафронова хватают за рукав. Это всклокоченная некрасивая девушка. На загоревших плечах у неё похожие на пятна витилиго следы купальника. Она шепчет Сафронову:

– Вы просто не представляете, куда едете! – Лицо девушки сковано какой-то плачущей гримасой, напоминающей гипсовую маску.

– Он едет в стойло! – весело отвечает за Сафронова полный носатый мужчина в сером костюме и похлопывает Сафронова по спине: – Не пугайтесь. Уполномочен наблюдать за молодой матерью с тройной фамилией: Васнецова-Примак-Витлер!

– А почему Витлер? – спрашивает Сафронов, поражаясь несуразности вопроса.

– Витлер происходит от слова “глист”, – вмешивается старик в синей школьной форме и кедах. У него в руках картонная коробка, откуда раздаётся дружный птичий писк. –  Утята, – старик улыбается Сафронову, открывает коробку и достаёт чёрных утят, которые вперевалку бегут по перрону. Один утёнок падает набок, потому что он заводной, как с облегчением догадывается Сафронов. Жёлтая муть в глазах улеглась, мир постепенно принимает здоровые логичные формы. Ему даже кажется, что соседи по купе не Янкин, Яков и Рузаров, а действительно Валера, Николай, Сергей – или как они там себя назвали, – словом, обычные случайные люди, попутчики. Немного смущает стоящая на перроне босая деревенская девочка в платочке, платьице и с тонким пастушьим прутиком. Одна из торговок пивом предлагает пассажирам стеклянные шары-сувениры, в которых кружатся искусственные снежные хлопья, – нелепый товар. А ещё валяется отбитая мраморная головка то ли амура, то ли маленького Ленина. И утята чем дальше от Сафронова, тем больше смахивают на котят.

Мать с тройной фамилией крутит в руках стеклянный шар, лицо её точно размокает и пугающе меняется – это уже не девушка, а сосед Сафронова по купе Яков Ильич. Как только он замечает испуганный взгляд Сафронова, то мигом преображается. Словно бицепс, напрягается лоб, обретая выпуклость, глаза меняют форму с вытянутой на круглую, втягиваются щёки, надувается рот, и вот Яков Ильич снова девушка-мать с тройной фамилией. Но Сафронова не обмануть, он понимает, что женское лицо – лишь мимические усилия опасного соседа. Полный мужчина, уполномоченный наблюдать, тоже наверняка ряженый. Сафронов отчётливо видит, что у него парик: из-под светлых волос выбилась родная тёмная прядь, – и брови у него шевелятся, как у Рузарова с верхней полки.

– Ну-ка, подними, – неожиданно просит старик Сафронова и указывает на неподвижного заводного утёнка. Старик полон беспокойства. Он оглядывается по сторонам, усиленно подмигивает Сафронову. Тот наклоняется за утёнком. –  Что чувствуешь? – придушенно спрашивает старик.

– Стекло, – не верит ощущениям Сафронов, щупает утёнка, но кожей ощущает не мягкий, дрожащий на воздухе пух, а гладкую холодную поверхность, как если бы он взял в руки стеклянный пузырёк. – И как это понимать?

– Так и понимай. Видишь одно, а ощущаешь другое. – Старик оглядывается по сторонам. – Как же тебя угораздило? Спал, что ли? – сочувственно спрашивает он.

– Задремал на