До сих пор - Шмуэль Агнон

Ибо едва обосновался я в своей новой комнате – которую лишь в это тяжелое время можно было счесть за комнату, – как понял, что комната собачницы уже успела насплетничать моему новому пристанищу о своем недавнем жильце, приписав ему такое, чего во мне абсолютно нет и никогда не бывало. Услышали это стены новой комнаты и передали служанке. Услышала служанка и передала хозяйке дома. Услышала хозяйка дома и стала обращаться со мной так, как обращаются с людьми сомнительной репутации. Увидела служанка, что мною можно помыкать, и начала вести себя соответственно своему обыкновению – воровала и вела себя до того грубо, что, если бы я сказал, что она ворует, с нее сталось бы сказать, что я выдумываю про нее разные гадости, потому что она меня презирает. По сути, я должен был бы поискать себе иную квартиру, но я не стал искать себе иную квартиру, потому что прежний опыт таких поисков уже научил меня, что мне не найти квартиру, недостатки которой оказались бы меньше, чем недостатки предыдущей, – они просто иные. Как же они ухитрились так сделать, эти квартиры? Они сговорились друг с другом сдавать меня одна другой. Мне даже кажется, что они создали для этой цели этакий синдикат, так что даже если им скажут: негодяйки вы, у вас живет такой порядочный человек, а вы с ним обращаетесь так жестоко! – они тут же ответят: ах, так! ну, тогда мы немедленно передаем его в ваши руки, посмотрим, как вы будете себя с ним вести! И хотя я в данном случае лицо заинтересованное, но готов свидетельствовать, что смотреть здесь нечего – все они без исключения вели себя с этим человеком одинаково злобно и жестоко.

В результате всех вышеописанных мытарств и лишений я в конце концов заболел, и меня отвезли в больницу[108]. Перипетии моего там пребывания могли бы сами по себе заполнить целую книгу, поэтому я не буду на них задерживаться и вернусь к делам квартирным, упомяну лишь, что мне повезло – все то время, которое я провел в больнице, я не должен был являться в ту комиссию, где регулярно проверяли, не стал ли я наконец пригодным для отправки на фронт. Впрочем, следовало бы рассказать еще, как мне удалось раздобыть новую одежду и обувь – ведь все то, что доселе покрывало мое тело, уже износилось, – но мне не хочется выглядеть бесчувственным: нашел, мол, время покупать себе костюмы и туфли, порядочные люди в дни войны не устраивают себе такие праздники! – и потому я и эту историю обойду молчанием, хотя, если говорить по правде, то я мог бы рассказать, что одежда эта и обувь были далеко не по сезону, летние были и верхняя одежда, и брюки, легкие и тонкие, а время было – зимнее время, дни снега и стужи.

Но вернусь все-таки к делам квартирным. Итак, жил я, где жил, как уже выше описано, то есть в таком месте, где живут без радости и без охоты и платят за все свои беды полную цену согласно регулярным счетам, в которых красивым почерком хозяйки дома выписаны красивые числа. Да, недаром Германия славится своими школами – здесь даже женщины, по нужде сдающие свои комнаты внаем, умеют читать, писать и считать, причем все до последнего пфеннига, а некоторые даже половину Шиллера знают наизусть и могут декламировать его с силой и чувством. Этот Шиллер, этот их национальный поэт, сумел вложить в уста дочерей немецкого народа такие высокие слова о верности, чести и справедливости, что они привыкают самих себя считать носителями всех этих замечательных ценностей, тогда как ни один другой народ, по их глубокому убеждению, не обладает и крупицей таких достоинств. Стоит, однако, этой немецкой домохозяйке увидеть возможность содрать с жильца побольше, как она тут же забывает все те оды и поэмы, которые с такой легкостью произносит все время ее язык.

Итак, я жил, где жил, печально покачивая головой при каждом новом ударе, иногда с улыбкой от боли в сердце, а иногда с болью в сердце и без улыбки. К примеру, поставила мне хозяйка в счет половину лимона. А ведь все эти дни никакого лимона не было и в помине. Я сказал ей: «Вы мне вписали в счет половину лимона». Она сказала: «Я нашла на вашей скатерти пятно, которое можно вывести только лимонным соком». Я сказал: «Вы упомянули мою скатерть. А где она?» Она сказала: «Ваша скатерть порвалась во время стирки, и я ее выбросила». Я сказал: «Какой вы все-таки молодец, фрау Блютварм! В наше время, когда во всей Германии не сыщешь и дольки лимона для больного, вы ухитрились найти целую половину лимона для моей жалкой скатерти». Она услышала мою похвалу и довольно улыбнулась, как улыбаются все эти замечательные немецкие женщины.

Так шли месяц за месяцем, один, и другой, и третий, и все это время я каждый понедельник и четверг снова обязан был представлять себя комиссии врачей, которые вслушивались в стук моего сердца, проверяя, пригоден ли наконец сей инструмент для военной мясорубки. Но каждый раз инструмент этот оказывался слишком хлипким, и ни один германский военачальник не видел в нем для себя ни малейшей пользы. Хотя по мере того, как война продолжалась и лучшие давно уже были посланы на бойню, эти военачальники становились все менее разборчивы и забривали теперь всех, кто хоть как-то держался на ногах.

Как-то однажды я в очередной раз отправился в Темпельхоф вместе с группой других поднадзорных, часть которых составляли хромые и слепые, другую часть – инвалиды в ранах и шрамах, а остальные страдали всеми мыслимыми болячками. Увидев весь этот парад калек, которые с трудом тащили жалкие остатки своих тел, чтобы показать их военным начальникам, я сказал себе: ну, если до сей поры сына Израиля как-то оставляли в покое, то теперь, пожалуй, и ненавистники Израиля не спасутся. Притащил я все, что от меня осталось, и втиснулся в тот двор, где сидели воинские начальники с их врачами, проверяя явившихся и назначая им их долю – кому на бойню немедленно, а кому ждать следующего приказа. Пока на этих несчастных еще была одежда, они хоть отчасти походили на живых, но стоило им снять одежду, чтобы показать свои тела военачальникам, как они становились похожи на мертвецов, которых еще не успели похоронить. Я вручил душу свою Владыке всех душ и тоже начал снимать обувь и одежду, готовясь предстать перед вершителями моей судьбы. Но тут вокруг послышались перешептывания, и я понял из них, что на немецком флоте произошло восстание и моряки перестали подчиняться приказам своих командиров. Неизвестно было еще, чем все кончится, но чувствовалось, что извечные немецкие порядки изменились, и некоторые говорили, что это близится революция, тогда как другие утверждали, что она уже началась.

Все кончилось, однако, тем, что меня так и не успели послать на защиту Германии. Их величество кайзер изволили бежать из собственной страны, и многие его военачальники последовали за ним. А поскольку сбежали те, кто вел войну, то кончилась и сама война.

То, что произошло со мной впоследствии, так же не поддается описанию, как не поддается счету бессчетное множество всех последующих событий, и происшествий, и событий с происшествиями, произошедших во всем мире. Если Господь ниспошлет мне силы, я, быть может, найду каплю чернил, чтобы описать хотя бы тысячетысячетысячную толику из всего этого. Нынешнюю же небольшую книгу свою я написал для того лишь, чтобы поведать хотя бы небольшую долю произошедшего со мной самим в годы той большой войны. Человек, который писал эту книгу, не такого уж высокого мнения о себе, о чем он сам не раз говорил, и он понимает, что все, что он видел, и записал, и рассказывает, – это маленькие, мелкие события. Но ясно ведь, что из маленьких событий складываются большие. Из-за маленького, но терпимого места для жизни, которого я так и не нашел в Германии, я в конце концов удостоился вернуться в Страну Израиля. А даст мне Господь силу, и найду я ту каплю чернил – расскажу и некоторые другие из тогдашних историй.