Жена чайного плантатора - Дайна Джеффрис

– Это, кажется, очень крепкий раствор.

– Где порошки, которые прописал Джон? – спросил Лоуренс.

Гвен махнула рукой в сторону ванной. Лоуренс сходил туда и принес несколько прямоугольных бумажных пакетиков.

Доктор взял их и сдвинул брови:

– Но это слишком большая доза. – Лоуренс в ужасе уставился на него; Партридж выглядел ошарашенным. – Простите меня. Я не понимаю, как такое могло произойти.

– Ты, наверное, ошибся, когда выписывал рецепт.

Доктор покачал головой:

– Может быть, в аптеке неверно прочли. – (Лоуренс сурово поглядел на него.) – В любом случае Гвен должна немедленно прекратить принимать это. Для ее телосложения такая доза не подходит. Возможны некоторые реакции. Боли, потливость, беспокойство. У нее может быть плохое настроение. Позвоните мне, если через пять-шесть дней это не прекратится. Я посмотрю, что можно сделать.

– Буду надеяться. Это непростительно.

Доктор Партридж поклонился и ушел, а Лоуренс сел у постели Гвен.

– Скоро тебе станет лучше, дорогая. – Потом он протянул ей листок бумаги. – Я нашел один из рисунков Хью на полу в лодочном сарае рядом с тем местом, где ты упала.

– О, я удивилась, что он там делает, – сказала Гвен, стараясь не выдать волнения.

Действительно ли Лоуренс верит, что это рисунок Хью?

– Мы, наверное, не заперли дверь, но, думаю, это старый рисунок. Его последние намного лучше. По крайней мере, теперь всегда можно различить лицо. – Он улыбнулся, передавая листок Гвен.

Она заставила себя ответить улыбкой, беря его. Лоуренс ни о чем не догадался.

Три дня Гвен чувствовала себя ужасно. Злясь на Лоуренса за то, что он позвал врача и лишил ее снотворных порошков, она с ним не разговаривала, ела – совсем немного – в своей комнате. Ей было настолько плохо, что даже общение с Хью не могло поднять настроения. Больше всего на свете ей хотелось оказаться дома, с матерью, и никогда в жизни не встречаться с Лоуренсом Хупером. Она лила злые слезы.

Пока Гвен принимала лекарство, ее не мучили ни тревоги, ни головные боли, но теперь на нее как будто что-то нашло. Голова раскалывалась так, что она просто не могла ни о чем думать, ладони постоянно были влажными, а между грудей тек пот, отчего приходилось по три раза на дню менять ночную рубашку. Гвен едва сознавала, кто она, все суставы ломило, под кожу словно вонзали иглы, мышцы одеревенели, и каждое прикосновение к ним было болезненным.

На четвертый день, пытаясь вернуть себе подобие разумности, Гвен достала все письма матери и, заливаясь слезами, перечитала их. Нахлынули воспоминания о доме, мягкое утреннее солнце танцевало мозаикой света по разложенным на столе письмам. Она скучала по Англии – по морозным зимам, по первым подснежникам, по сладким летним дням на ферме. Но больше всего она скучала по той юной девушке, какой была: полной надежд и веры, что в жизни все будет прекрасно. Закончив плакать, Гвен приняла ванну, вымыла голову и почувствовала себя немного лучше.

На пятый день руки у нее все еще тряслись, но она решила одеться и – не без внутренних колебаний – пообедать в столовой. Гвен постаралась выглядеть как обычно и надела миленькое муслиновое платье с длинным шифоновым шарфом. Платье сидело на ней свободнее, чем раньше, но юбка его очень приятно колыхалась, когда Гвен шла, и это давало ей упоительное ощущение, будто ее ноги омываются струями прохладной воды.

Уже давно перевалило за полдень, но она решила быстренько проверить запасы продуктов в кладовой и, отворив тяжелую дверь, удивилась, увидев полки, трещавшие под тяжестью мешков с рисом, бутылей масла и ящиков виски. Аппу наблюдал за действиями хозяйки и, поймав на себе ее хмурый взгляд, пожал плечами и пробормотал что-то неразборчивое себе под нос. Гвен почесала в затылке. Непонятно. Что с ней не так? Неужели ей померещилось, что в прошлый раз, когда она заглядывала в кладовую, такого обилия продуктов там не было? Гвен покачала головой: как же неприятно терять контроль над собой!

Дожди еще не начались, небо прояснилось. Прежде чем идти в столовую, Гвен вернулась в свою спальню и открыла окно – воздух показался ей спертым. С другого конца сада до нее донеслось насвистывание садовника. В доме зазвонил телефон, кто-то запел. Все казалось таким нормальным. Выходя из комнаты, она уже почти уверилась, что нарушенная сделка с Господом осталась в прошлом, и даже начала сомневаться, имеет ли она вообще веру? Но пришла к заключению, что имеет, иначе как бы она могла надеяться на прощение?

Стол к обеду был накрыт на четверых. Лоуренс, мистер Макгрегор и Верити уже сидели на своих местах, два мальчика-слуги ждали сигнала.

– Ах, вот и она, – с широкой улыбкой проговорил Лоуренс.

Как только Гвен опустилась на стул, еду мгновенно подали.

– Очевидно, суфле может испортиться, – сказала Верити. – Оно и в лучшие времена не всегда удается.

За едой говорили о чае, грядущих аукционах и залоге, который внес Лоуренс за новую плантацию. Верити, казалось, была в отличном настроении, и Лоуренс тоже выглядел счастливым.

– Ну, я рад сообщить, что недавние инциденты в рабочих линиях, похоже, улажены, – сказал Макгрегор.

– Мистер Ганди намерен снова посетить Цейлон? – спросила Верити.

– Сомневаюсь. Но если он и приедет, это не доставит нам проблем. Рабочим не разрешат пойти на митинг.

– А может, им лучше пойти? – сказала Гвен, поворачиваясь к Лоуренсу. – Как ты думаешь?

Он нахмурился, и у нее создалось впечатление, что это было причиной разногласий между мужчинами.

– Вопрос гипотетический, – сказал Макгрегор.

– А из-за чего возникли последние беспорядки? – спросила Гвен.

– Все как обычно, – отозвался Макгрегор. – Права рабочих. Явились агитаторы, заварили бучу, а мне расхлебывать.

– Я надеялся, что нового Законодательного совета будет достаточно, – сказал Лоуренс. – А также количества денег и времени, которые департамент по сельскому хозяйству тратит на обучение людей прогрессивным методам земледелия.

– Да, но рабочим от этого никакого толку, верно? – заметила Гвен. – И Джон Партридж однажды говорил мне, что большие перемены не за горами.

– Ты права, – хмыкнул Лоуренс. – Национальный конгресс считает, что сделано недостаточно.

– Кто знает, что у них на уме. – Макгрегор скривил губы и засмеялся. – И вообще, думают ли они? Это все так называемые интеллектуалы пытаются обозлить рабочих. Одно дело – в Англии разрешить женщинам старше двадцати одного года голосовать, но понравится ли вам, если право голоса получат неграмотные туземцы?

Гвен мучительно сознавала: дворецкий и мальчики-слуги слышат этот обмен мнениями, и ей было стыдно, что Макгрегор позволяет себе такие бестактные высказывания. Ее подмывало как-нибудь возразить ему, но она чувствовала, что в столь хрупком состоянии не осмелится.