Война - Ираклий Берг

карту Европы в поисках хоть кого-то, а нашли только савойцев. Что ещё? Техническое превосходство их и отставание у нас. Во-первых оно сильно преувеличено, а во-вторых, на данный 1834 год его просто нет. Самое время. Не было бы счастья, да несчастье помогло, как говорится.

— Да просто задумался, Пётр Романович, — как мог равнодушно развёл я руки, — какова цель бесконечных вековых войн с Турцией? Разве не Константинополь? Так и чего тянуть? Знаете ведь, что армия турок никак не могла восстановиться за пять лет с прошлой войны.

— Ну-ну. Вы потому были столь невозмутимо спокойны во время нашего…гм… задержания? О вековых задачах Отечества размышляли?

— Не сорьтесь. — вдруг мягко сказал Пушкин.

Скажу честно — в это мгновение я ощутил чувство острой признательности к поэту.

Совсем откровенно, только моральное лидерство Александра, его невысказанный вслух, но понятый приказ, мешали Безобразову взять меня за воротник. Я его понимал.

Всю нашу бравую четвёрку официальных представителей арестовали. Вызов (он же приглашение) к молодому султану завершился в первом дворе Топканы. Пушкин, отдаю ему должное, повёл себя в высшей степени аристократично. Я стоял чуть сзади и видел как мгновенно покраснела его шея при требовании сдать шпагу. Долгие секунд десять всё казалось застывшим во времени. Затем он молча вынул клинок и сломал его, бросив обломки под ноги. Ни малейшего удивления выраженного словами. Никаких угроз, всегда смешных в ситуации невозможности немедленного претворения их в жизнь, никаких просьб, требований объяснить причину, удивления. Ничего. Поэт просто молчал, выпрямившись так, что стал казаться выше ростом.

Всё могло пройти вполне мирно, если это слово уместно в столь щекотливом положении, но Ржевусский не мог не добавить красок от своей польской натуры. Полковник оказал сопротивление. С ругательствами, брызгами слюны, оскорблениями. Главное — с выхваченной саблей и криками о вере, царе и отечестве. Турки немного опешили, но, сообразив, что храбрый муж не планирует никого рубить всерьёз, немного отошли, чтобы полюбоваться представлением. Они ведь порою как дети, люди Востока.

Ржевусский размахивал саблей и распалялся долгих минут пять, причём в его криках основное место заняло изъявление глубочайшей преданности государю, ради чести которого он готов в воду и огонь. Осуждать его я и не думал. Бедняга пришёл в истинный ужас от осознания, что провалил задание императора, ведь это грозило стать препятствием к получению вожделенного генеральского звания. И зачем тогда жить?

К конце концов он получил что хотел, то есть подчинился исключительно грубой силе превосходящего численно противника, к счастью, никого не оцарапав. Вспоминать эту буффонаду было смешно, но в самом начале её был момент когда подумалось, что дело может обернуться общей дракой.

— Стоять! Оба! — твёрдо процедил я сквозь зубы. На всякий случай. — Вы не Карл Двенадцатый, Александр Сергеевич, и у вас нет под рукой сотни драбантов. Так бы, конечно, помахались часок-другой. Прошу вас, господа, не дергайтесь. Всё под контролем.

Эти последние слова были лишними, но сказанное не возьмёшь назад. Впрочем, люди они не глупые и сами бы догадались. Пушкин так уж точно.

Препроводили нас (кроме Ржевусского, уведенного отдельно) в легендарный Семибашенный замок. Место известное. Кто в нем только не бывал. Пётр Толстой, например, сподвижник Петра Великого. Покойный султан собирался провести в замке перестройку, рассказал мне Рауф, да не успел.

Условия содержания были предложены весьма сносные. Можно сказать, нас поселили в небольшой квартире из пяти комнат (ох…но ведь к хорошему быстро привыкаешь, не правда ли?). Взять своих слуг из посольства не разрешили, как и вообще что-либо сообщать. Как они там? Наверняка турки все перерыли, им правила территориальности неписаны.

Зато есть бумага и писчие принадлежности. Неплохие свечи. Кровати-лежанки. Еда приличная, даже фрукты в наличии, впрочем, их здесь как грязи. Хлеб и мясо нормальные. Вина нет, но и это разрешимо. Нас даже не обыскали и я предложил покупать у наших тюремщиков необходимое.

— По пяти или десятикратной цене. Не устоят.

— Щедро, граф, — заметил Безобразов, — не разоритесь?

— На первое время хватит. Я взял с собой немного. Случайно.

— Простите за вопрос, но немного — это сколько?

— Тысячу фунтов стерлингов. Тысяча монет.

— Для вас это на пару ужинов, ваше сиятельство. — ответил шутовсой поклон оскалившийся Безобразов.

— Почти полпуда весом, извините. Кое-как зашил в пояс и одежду. Ходить неудобно. — ответствовал ему невозмутимо.

Пушкин спокойно лёг на кровать, видимо стараясь не взглянуть мне в глаза. Я им гордился. Готов был поспорить на всё у меня имеющееся, что в первые мгновенья воображение поэта рисовало ему картины гибели, например казни. И он мгновенно собрал всю волю в кулак. Силен.

Первый день так и прошёл, в какой-то пустоте. А утром следующего Пушкин вдруг потянулся и повернул ко мне голову. Я как раз сел умываться и бриться перед стареньким зеркальцем. Напрягся, но взгляд его был добр. Даже не так. Взгляд был лучист. Сколько его знаю, а никак не привыкну к тому, что у поэта синие глаза. В определённом освещении — зелёные. Зато я сразу понял, что прощён. Облегчение — вот что это было. Большое облегчение. Человечность Пушкина всегда опиралась на разум. И наоборот.

Но чему быть, того не миновать. Выдержав строго трое суток в пустом времяпровождении и видя, что ничего не происходит (нас не посетило ни одно официальное лицо, ни в чем не обвиняли, ничего не требовали), поэт всё-таки спросил:

— Ладно, рассказывай, Степушка. Что вы там с нашим Рауфом напридумыввли?

Что я мог ответить на прямой вопрос столь деликатного человека? Только правду. Задумался лишь как именно.

Глава 22

Англия идёт на войну

Известие о переходе через Прут русской императорской армии произвело в Лондоне эффект разорвавшейся бомбы.

Во-первых, был нагло попран Венский Конгресс твёрдо постановивший, что нерушимость государственных границ стоит выше желаний каких-либо народов на их изменения, особенно в направление чьей-либо независимости.

И кто нарушил это постановление? Россия! Россия, которая почти двадцать лет твердила даже во время войны с Персией и той же Турцией о не то что незыблемости, о священности границ, придавая им