Дочери смотрителя маяка - Джин Пендзивол

Она не говорит, что это могли подарить ей. Она знает, что это не ее вещь. Она бы помнила. Может, она права, может, это был подарок, но зачем кто-то дарил бы им серебряную погремушку с именем другого ребенка на ней? Или все эти годы прятал ее, если это была игрушка, перешедшая от кого-то?

Не важно. У Эмили был ребенок. Не важно, как его назвали, но у старушки, оказывается, есть племянница. Это чертовски интересно.

— А где ребенок Эмили… Анна сейчас?

Она затихает, словно ей слишком больно вспоминать. Она кладет погремушку на колени, где лежит испорченный водой дневник.

Элизабет

Наверняка это романтично звучит: родить на вулканическом песке острова, возле очищающих вод озера, под пастельно-голубым небом и с кружащими над головой чайками, однако реальность была иной. Эмили стала дрожать, ее силы истощились, а свежий бриз стал неумолимым. Я знала, что мы не можем больше здесь оставаться. Анне было уютно и тепло, закутанной в пальто Эмили и мое; она положила голову матери на грудь, слушая сердцебиение, которое месяцами было ее непрерывной колыбельной. Эмили была очень слаба, и я помогла ей подняться. Она опиралась на меня, пока мы снова пересекали лодочную гавань. Там я посадила ее и нашего ребенка в тележку, и мы двинулись обратно к мысу и теплу нашего дома, обратно к матери и Чарли.

Как только впереди показались белые здания, я стала звать их, мой голос звучал напряженно и призывал поторопиться. Чарли прибежал первым, он помедлил, только чтобы окинуть нас взглядом. Я была без пальто и вся дрожала, озабоченность на моем лице затмевала волнение, которое я испытывала; Эмили была завернута в оба наших пальто и ехала в тележке. Он поспешил к нам и подхватил Эмили на руки. Мать появилась на пороге нашего дома. Она увидела Чарли, несущего крошечную Эмили, отметила свежую кровь на ее юбках и скрылась за дверью. Чарли положил Эмили на кровать, мать подошла, подняла ее юбки, и, хмурясь, посмотрела на кровь, которая пропитала ее одежду и все еще сочилась по ногам. Она не поняла, что ребенок уже родился, не заметила девочку, спрятанную под нашими пальто. Она не думала, что Эмили, несмотря на все ее странности, сама выберет, где и как рожать нашего ребенка, и проявит силу, какой от нее не ожидал никто из нас.

Тихие звуки, издаваемые новорожденной, заставили мать замереть.

— Он уже родился? — удивленно спросила она и стащила с Эмили пальто, чтобы увидеть ребенка.

— Она родилась, — ответила я. Меня начало трясти, ноги подкашивались как от избытка чувств, так и от усталости, и я собрала последние силы, чтобы не рухнуть на пол. — Ее зовут Анна.

Мать посмотрела на меня, и в ее глазах я увидела жалость и осуждение, словно все это было лишь несчастным случаем, которого мы могли избежать. Она быстро завязала и перерезала пуповину, бросила плаценту в миску, а потом потянулась, чтобы взять у Эмили ребенка. Моя сестра воспротивилась.

Матери это не понравилось. Ее не тронуло чудо рождения Анны, в отличие от меня. Она не видела в этом идеальном, прекрасном крошечном тельце надежду. Более того, она явно была раздражена и разочарована, когда смотрела на хрупкое тельце своей внучки, уютно устроившейся на руках ее дочери.

— Дай ее мне. — Она говорила тихо, но твердо.

Эмили сильнее прижала к себе ребенка и затрясла головой.

Чарли вышел из тени и посмотрел на Эмили и на малышку. А потом он ушел. Он отвернулся от всех нас и вышел, хлопнув дверью.

Мать опустила руки и стояла молча, раздраженная, нерешительная и задумчивая, и я боялась, что она вырвет ребенка из рук Эмили. Я встала между ними и наклонилась, чтобы убрать пальто и укрыть мать и дитя одеялом. Потом я отошла и начала растапливать печь; руки у меня дрожали, когда я стала зажигать спичку за спичкой, пока одна наконец не загорелась и я смогла поднести огонек к труту и веточкам, сложенным в очаге. Когда они разгорелись, я подбросила поленьев, чтобы тепло наполнило комнату, а затем поставила на плиту чайник. У меня все еще дрожали руки.

Мать в конце концов отошла от кровати, уселась в свое кресло и вернулась к вязанию. Я суетилась в кухне, слушая ритмичное постукивание ее спиц.

В последние месяцы беременности, пока живот Эмили рос, а дни становились длиннее, когда ночи заполнялись работой, чтобы скоротать время, мать вязала носки для солдат. Она вязала на четырех спицах: четыре стороны с аккуратными, заботливо провязанными петлями, изгиб для пятки, носок. Мать не вязала одеяла. Не было приданого для новорожденного, лежащего в ожидании, что о нем позаботятся. Ни кофточек, ни комбинезонов. Она не попросила Чарли сделать колыбель, не попросила меня сшить ползунки. Мать, на чьи указания в подготовке к родам, к появлению ребенка я рассчитывала, чьи руки всегда искали, чем бы заняться, никак не готовилась к этому событию.

Ее спицы продолжали ритмично постукивать, а меня охватил подкравшийся холод. Это было как озарение: в свете пламени печи, согревающем комнату, юная мать кормила новорожденного ребенка, пока ее мать, сидя в стороне, вязала носки, отстраненная и обособленная.

Мать не хотела, чтобы Эмили держала своего ребенка на руках.

Эмили, которая всегда видела больше, чем я, все понимала. Она знала. Знала достаточно, чтобы бежать от удобства и тепла кровати, деревянных стен коттеджа, защищающих от ветра. Она знала то, что мне было неизвестно: ей не стоит рассчитывать на опытные и ловкие руки нашей матери.

Ты должен был позволить ей умереть.

Эмили знала. И вот родился ребенок. У ребенка уже было имя. Он уже сосал грудь матери.

Через какое-то время Эмили позволила мне забрать у нее девочку. Я, как смогла, искупала ее в ванночке, нежно снимая остатки плаценты, которые с нее свисали, а потом осторожно завернула ее во фланелевые полотенца. Я искупала и Эмили, сняла с нее юбки и блузу и замочила их в ведрах с водой, терла, пока они не стали чистыми, а потом развесила их на улице сушиться на ветру, дующем с озера. Она отказалась одеваться и лежала голая на кровати, окутанная оранжевым мерцанием из печи, с Анной, припавшей к ее груди. Я наблюдала за тем, как они влюбляются друг в друга.

Когда наступила ночь, Чарли пошел на маяк зажигать лампу. Я слышала его тяжелые шаги, когда он поднимался по ступенькам и шаркал по деревянному полу в галерее. Закончив, он поплелся обратно вниз и вышел на улицу, не сказав ни слова и даже ни на кого не взглянув. Мать молча готовила ужин. Ели мы тоже в тишине.

Я сделала колыбель из ящика комода, сложив его содержимое в кучу на полу и застелив его сложенным в несколько раз шерстяным одеялом и чистой мягкой тканью, которой мы полировали линзу. Я поставила колыбель на пол рядом с нашей кроватью и положила туда спящую Анну, крошечную и идеальную. Измученные, мы с Эмили уснули, убаюканные ритмом маяка и привычным хором лягушек в болоте.

И хотя я слышала, как через несколько часов Чарли снова поднялся на маяк, я не услышала, что он остановился у нашей кровати на обратном пути.