Дочери смотрителя маяка - Джин Пендзивол

Через несколько недель, когда мы коротали в доме поздний ноябрьский день и дождь стекал по оконным стеклам, а темное небо нависало над нами, я впервые заметила, что Эмили делает то же самое.

Она стояла, глядя в окно сквозь пелену воды, в пространство, где дождь и озеро сливались воедино. Ее рука незаметно переместилась на живот. Я краем глаза заметила это движение и оторвалась от книги, чтобы посмотреть на нее. Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что именно меня зацепило, а потом я вспомнила Майлис. Осознание мурашками прокралось у меня по спине, кожа стала горячей, а во рту пересохло. Я посмотрела на мать. Она смотрела не на Эмили, а мне в глаза, и достаточно долго, чтобы я поняла, что права в своих предположениях, а потом она переключилась на чистку картошки.

Эмили почувствовала мой взгляд и повернулась, ее глаза были цвета неба, цвета озера. В них снова появился свет. Она знала. Через несколько дней она снова начала рисовать.

Мы с матерью не обсуждали это, не считая одного раза в середине февраля. Живот Эмили к тому времени уже заметно округлился. Она была на улице. Закутавшись в теплое пальто, она стояла в раздолье белого, которое заключило в объятия наш мир и успокоило озеро. Мать наблюдала за ней через окно. Просто смотрела, ее руки ничем не были заняты.

— Есть растение, — сказала она. — Мы могли бы заварить его.

— Уже слишком поздно, — ответила я.

— Ребенок станет обузой для всех нас. — Она все еще ничего не делала.

— Мы и худшее переживали.

Она взяла тряпку и начала вытирать пыль с барометра, висевшего на стене, протирать керосиновый фонарь, стоящий на столе.

— Этот не наш, чтобы с ним мучиться.

Она никогда не была ласковой женщиной, от нее никто не мог дождаться тепла — это было ей несвойственно, а папина смерть погасила и те малые проявления чувств, которые ей удавалось из себя выжать. Но от того, что она так говорила о ребенке Эмили, не важно, кто был его отцом и как он был зачат, я расстроилась не только из-за Эмили, но и из-за нее. Это ведь был ее внук или внучка.

— Мы что-нибудь придумаем, — сказала я. — У нас всегда это получается.

И больше мы об этом не говорили.

Мы не думали о том, чтобы отвезти Эмили в город к врачу. В ту пору года не было другой возможности добраться, кроме как отправиться в изнурительное путешествие в снегоступах через озеро к Сильвер Айлет, а уже оттуда на собачьих упряжках в город. Когда кто-либо приезжал на остров, что случалось нечасто, матери удавалось придумать ей занятие, чтобы убрать подальше от чужих глаз. Я поняла, что она скрывает ее от любопытных взглядов и болтливых языков, особенно тех людей, кто знал, что отъезд твоего деда окутан тайной. В те дни было неприемлемо, чтобы девочки рожали детей, будучи не замужем, независимо от обстоятельств, и оказалось, что наша семья не стала исключением. Зимняя изоляция защищала нас, но скоро наступит весна и появится ребенок. А ребенока уже нельзя было скрыть, даже там, где мы жили, вдали от остального мира, на нашем маленьком острове посреди огромного озера. Мне стоило как следует обо всем этом подумать. Это было надвигающейся угрозой, а я этого не понимала.

Я переживала, думая, что Эмили будет напугана, чувствуя, как в ее теле растет ребенок, раздосадована его существованием как напоминанием о пережитом ужасе. Мне не стоило волноваться. Однажды ночью, когда мы вместе лежали в кровати, она взяла мою руку и положила себе на живот, прижав ее к своему теплому телу, пока ребенок под ней не зашевелился. Мое сердце забилось сильнее. В моей сестре расцветала новая жизнь, и после всех трудностей, всех смертей, которые нас окружали, это было хорошо, просто чудесно, и это наполнило меня надеждой.

Я не ожидала ответа от Чарли.

Он вернулся на остров в апреле, когда лед немного ослабил хватку, позволив «Красной лисице» пройти по озеру. Мы наблюдали за тем, как судно приближается с севера; паруса были подняты, чтобы его меньше бросало на волнах. Я могла представить, как брат стоит на палубе, ветер завывает в такелаже, а он облокачивается на борт, ему в лицо летят брызги, он чувствует себя уже дома, на любимом озере. Они не смогли бы стать на якорь возле маяка, и я заметила, что они держали курс на лодочную гавань. Мы сгорали от нетерпения, не могли дождаться, пока лодка доплывет до маяка. Мы с матерью даже отважились выйти на деревянный док, чтобы поймать швартовы, брошенные с лодки, и закрепить их, лишь бы он мог побыстрее оказаться рядом с нами. Чарли спрыгнул, прежде чем мы успели их закрепить, и заключил меня в крепкие объятия, а потом расцеловал маму в обе щеки. Эмили, как обычно, топталась на берегу, на лодочной станции. Он направился к ней, его улыбка угасла, когда он заметил то, чего нельзя было не заметить. Чарли вопросительно посмотрел на меня, после того как робко обнял ее.

Мы не говорили об этом, пока шли к маяку.

Сначала наш маленький праздник был довольно оживленным, пока мы наверстывали годы, проведенные врозь, слушали истории о его службе в Англии и людях, которых он там повстречал. В письмах Чарли не сообщал о ранении, но его рука была на перевязи, а кисть неестественно изогнулась. Когда я спросила его об этом, он только пожал плечами:

— Ничего страшного. Правда.

Позже я узнала, что ранение он получил не на фронте, а всего пару дней назад, ночью, в темном переулке за таверной. Это был первый признак нового Чарли. Когда мы подошли к маяку, наша беседа стихла. Мы стояли и пытались услышать голоса Питера и папы. Чарли не было, когда умер папа, поэтому мы решили побыть в тишине, заполнив ее воспоминаниями.

В тот вечер Чарли припер меня к стенке возле топливного сарая, подальше от Эмили и матери.

— Какого черта?! Что тут происходит? — спросил он.

Я была удивлена, уловив запах спиртного. Папа редко пил и держал бренди только на тот случай, когда необходимо было согреться не только снаружи, но и изнутри. Даже в таких случаях он никогда не делал этого при маме. При ее строгом воспитании она бы не позволила спиртного в доме. Я не ожидала, что Чарли привезет алкоголь на остров и будет употреблять его когда вздумается.

— От кого ребенок?

Как можно рассказать такую историю? Я попыталась. Я что-то бормотала, и наконец у меня получилось сложить слова в предложения и рассказала ему все, что смогла. Рассказала ему об Эверетте, о том, как мы нашли Эмили, избитую, всю в крови. Я не рассказывала ему об охотнике, о том, что Дэвид застрелил Грейсона. Не объяснила внезапный отъезд помощника смотрителя, но он и не спрашивал об этом.

— А где, черт возьми, была ты? — задал он вопрос, когда я закончила говорить. Его взгляд был обвиняющим, губы вяло двигались, произнося слова. — Почему, ради всего святого, ты не уберегла ее от этого ублюдка? — Я тысячу раз задавала себе тот же вопрос, но слышать его от Чарли было невыносимо. Его лицо приблизилось к моему. Я закрыла глаза, спасаясь от унижения, чувствуя, как он, говоря, брызжет слюной. — Ты позволила ей… ты позволила им опозорить нас! — Я подняла на него глаза, чувствуя, что во мне закипает злость. Как он смеет хоть в чем-то винить Эмили? Я с укором посмотрела на него, но это не остановило изливающийся из него поток возмущений. — Какого черта вы от него не избавились? Вы втроем могли придумать, как это сделать. — Он с тем же успехом мог отвесить мне пощечину. Он отошел на два шага, но остановился и вернулся. — Посмотрите на себя! Ведете себя так, будто все хорошо, будто ничего не изменилось. Будто Питер не умер, а папа приедет на «Красной лисице», как только она снова зайдет в гавань, и, как и прежде, будет сидеть в своем кресле, куря трубку, словно весь этот проклятый мир только его и ждал. Этого не произойдет, Лиззи. — Он покачал головой. — А теперь еще и это! Как вы позволили этому случиться? Что вы теперь собираетесь делать?