Случай Растиньяка - Наталья Миронова

Онемевшая Катя записала телефон поверенного и позвонила. Тот приехал с генеральной доверенностью и мастерскую вскрыл. Тем временем милиция, установив личность покойного по паспорту и военному билету, нашла под Смоленском его родственников.

Катя бегала, хлопотала, устраивала гражданскую панихиду, заказывала гроб и кремацию, она и оглянуться не успела, как в мастерской появились три тетки – мать и две сестры. Казалось, все они одного возраста и вообще тройняшки. Все в платочках, все со скорбными ликами и неодобрительно поджатыми губами. Действуя с крестьянской жадностью, они мигом продали все картины разом. Содействие им оказал тот самый поверенный хозяина мастерской.

– Вы могли бы поговорить со мной, – попрекнула его Катя.

– Ну, извините, я спешил, а тут так кстати пришлось… К тому же они – прямые наследницы.

– Я не претендую на их наследство, – сухо обронила Катя, – я знаю хорошего покупателя…

– Покупателя я сам нашел.

– Комиссию получили, – догадалась Катя.

Он в ответ лишь развел руками и нахально улыбнулся: ну что ж, мол, поделаешь, ну вот такой я сукин сын!

Этери мечтала приобрести хоть что-нибудь из картин Татарникова, но оборотистые смоленские тетки продали через поверенного всю коллекцию разом богатому банку. В мастерской оставались Катины карандашные наброски – она не раз рисовала Бориса за работой, – они и это прихватили. Выразили неодобрение, что их сына и брата кремировали, – не по-христиански, дескать! – не забрали урну с прахом, не возместили расходов и укатили к себе под Смоленск с деньгами.

У Кати осталась на память одна подаренная ей картина Татарникова. Она не стала упоминать об этом родственницам, а то могли бы и эту отнять, хотя Борис на обороте оставил ей размашистую дарственную надпись.

После смерти он догнал свою славу. В отличие от смоленских теток, банк действовал осмотрительно и не спеша. Кое-что из картин оставил себе, кое-что постепенно и осторожно продал за громадные деньги: смоленским теткам такие не снились. Многие картины попали за границу, в том числе и в США. У американцев появилась возможность сравнить «красного Поллока» и «красного Ротко» с оригиналами. Впрочем, все это было уже много позже, а тогда, четыре года назад, Катя и Этери захоронили прах в колумбарии на Донском кладбище.

* * *

Катя взглянула на Германа с улыбкой, и в этой улыбке ему почудился вызов. Ну давай, большой парень, как будто говорила она. Посмотрим, на что ты годишься.

Они одновременно шагнули навстречу друг другу. Обнялись. Все получилось так естественно, текуче, плавно, будто и не было между ними никаких преград, будто и не повстречались они лишь этим утром. Не сговариваясь, не размыкая объятий, двинулись в спальню.

Обстановку спальни Герман разглядел смутно. Здесь тоже висели картины, но ему было не до того. Он смотрел не отрываясь на женщину. Смотрел, даже когда их лица сблизились, губы слились, когда все расплылось перед глазами.

Поцелуй был сладок, но Герман отстранился: ему хотелось смотреть на нее. Он начал расстегивать мелкие пуговички джинсовой рубашки. Оказалось, что это кнопки. Отлично, процесс упрощается. Ну, ну, ну… Вот они, вот они, вот они – эти гордые паруса! Одно дело – любоваться ими издалека, и совсем другое – взять их в руки, оживить, заставить двигаться!

Катя отметила, что у него красивые руки. Ей вспомнилось, как однажды, давно уже, она смотрела телефильм с актером, считавшимся неотразимым красавцем. Лицо у него и вправду было красивое, особенно глаза. Но вот руки… В любовной сцене герой обхватывал ладонями лицо героини. Для Кати вся любовь кончилась бы на этом самом месте. У актера были толстые пальцы, и кожи на них было как-то уж слишком много, она шла складками, словно на морде у шарпея.

А у Германа была, конечно, натруженная мужская рука, пальцы загрубелые, мозолистые, но длинные, стройные, туго обтянутые кожей без всяких лишних складок. У него вообще не было лишних складок, как она вскоре убедилась.

С застежкой юбки пришлось повозиться: клапан на трех кнопках, а потом уж «молния», как на мужских джинсах. «Молния», правда, шла до самого низа, и когда Герман дернул за нее, вся юбка упала на пол. От остальных подробностей – лифчика, колготок, трусиков – он избавлялся как в тумане.

Катя тоже не стояла сложа руки. Ему трудно было оторваться от нее, но она все-таки заставила его сбросить пиджак и рубашку. Ремень на брюках не поддавался, и Герману пришлось взяться за пряжку самому, тем более что свою работу он завершил.

И вот они оба остались без единой нитки на теле. Обоим нравилось то, что они видели. Герман любовался ее крепким спортивным телом, хотя видел только мечту мужчины – плавные изгибы, мягкость, нежность… Катя тоже смотрела на него во все глаза. Он был огромен, но не похож ни на Арнольда Шварценеггера, ни на Сильвестра Сталлоне. Катя прошлась обеими ладонями по бугрящимся мышцам на животе. В отличие от роскошных самцов киноэкрана, Герман был весь тут, все у него было живое, настоящее, не целлулоидное, не силиконовое, не накачанное искусственно. Катя обняла его, ощутила, как прокатываются под ладонями литые мышцы на спине. Мышцы были всюду, он из них состоял.

Желание затопило ее с головы до ног, аккуратно минуя мозг. Только одна мысль проскочила: и чего она так долго ждала, почему раньше не завела любовника? Эпизод с Борисом не в счет, почти ничего не было. Брак с Аликом распался давным-давно, может, еще на свадьбе, когда пьяно куражился его отец, а мать приговаривала: «У нас мальчик – мы и ноги на стол».

Нет, если бы не Алик с его рулеткой, Мэлором и «Внутренними интерьерами», она не оказалась бы здесь, в галерее, и не встретила бы Германа…

Все, хватит думать! Отключаем мозги… Катя на секунду высвободилась, сдернула с кровати вишневое бархатное покрывало, и они вместе упали на постель. И закружились в вихре шального, разнузданного, страстного, безудержного, потного секса. Все было можно и ничего не стыдно. Она обхватывала его ногами и выгибалась ему навстречу, а он пронизывал ее, казалось, до самого сердца, и его сердце колотилось как будто прямо у нее в груди. Еще, еще, еще… Быстрее, быстрее, быстрее… Вот… вот оно пришло, то самое, ради чего… Вот! Вот!

Обессиленные, они оторвались друг от друга, разомкнули объятия, чтобы глотнуть воздуха, но ничего не кончилось, это была только передышка.

– Мне не нравится этот свет, – прошептала Катя. – Давай я зажгу лампу, а верхний погасим…

– Давай, только ты зажигай лампу, а верхний я погашу, – тоже шепотом ответил Герман.

Катя щелкнула выключателем настольной лампы. Герман поднялся. Как он был хорош! Учась в Суриковском институте, Катя, разумеется, посещала класс обнаженной натуры. Ходила она и в музеи, повидала всякого, сделала даже серию рисунков ягодиц, но такого Gluteus maximus[12], как у Германа, не видела никогда, разве что у Давида работы Микеланджело. Вообще он весь был оплетен мускулами. Ноги, спина, плечи… Ясно обозначенные пучки волокон напоминали морские канаты.