Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить - Карен Аувинен

Когда его грудь под моей ладонью затихла, Лиза проверила пульс, и я прошептала:

– Спокойной ночи, милый принц. – Поцеловала его в нос и морду. – Мое сердце принадлежит тебе.

Лиза кивнула мне. Внутри хижины зазвенели крохотные колокольчики.

Всего через пару секунд я выпрямилась, не отнимая руки от груди Элвиса.

– Мы должны ехать!

Моя спешка была вызвана желанием, чтобы Элвиса кремировали в тот же день. Мне невыносима была мысль о том, что его тело останется лежать неухоженным в одиночестве на всю ночь. Карен Зи связалась с частным крематорием для животных за пределами Форт-Коллинза, куда я ездила с ней, когда умерла София, и они договорились, что нас будут ждать до половины пятого.

Я заранее опустила заднее сиденье своего внедорожника, чтобы можно было ехать с Элвисом; его походная подстилка – красно-бело-синий плед в клетку, оставшийся после одного из Четвертых июля в Джеймстауне, – была разложена в задней части машины. Я взяла его на руки, как делала много раз, подсунув руки и подхватив под грудью, и вынесла из дома. Забравшись в машину, я легла рядом с ним, нащупывая шелковистые перышки его лап и бархат ушей. Его кожа уже твердела, морда перестала быть умильной и мягкой. Я закрыла глаза. Джудит ехала с Джулией на переднем сиденье, а Карен Зи следовала за нами вместе с Сэнди в собственной машине. Я проводила руками по всей длине тела Элвиса; привычность ощущений таяла. К тому времени как мы часом позже добрались до места назначения, я поняла, что его тело именно этим и стало – его телом. Я поцеловала его в последний раз и сняла с шеи ошейник.

Люсиль, веселой женщине с рыжими волосами, недоставало – и слава Богу, подумала я, – сиропной почтительности, которой грешат столь многие служащие похоронных контор. Она приветствовала нас, когда мы подъехали. Помогла мне сделать отпечаток лапы Элвиса и вручила ножницы, чтобы срезать клочок его шерсти, и мы с Карен Зи окурили его тело привезенным Джоди можжевельником – для благословения. Внутри здания Люсиль и еще одна женщина уложили тело Элвиса на металлический поднос. Потом она вручила мне толстую кожаную куртку и перчатки и велела «толкать сильно и быстро – там будет жарко».

Эта часть смерти Элвиса была самой важной. Я натянула куртку и перчатки и в последний раз прошептала Элвису: «Беги!» – а потом положила ладони на его таз и плечи; дверца печи открылась, тележка наклонилась, и я пихнула ее изо всех сил. Нам нужно какое-то слово для должности распорядителя смерти. «Повитуха» не годится. Этот акт – ритуал возвращения, отдачи. И он священен.

Белый мех Элвиса стал черным в тот же миг, когда его тело коснулось пламени. Я, всхлипывая, закрыла глаза.

Мы с Карен Зи пошли прогуляться вдоль Каш-Ла-Пудр, а Джулия и Джудит отправились поискать еду. Тополя выстроились вдоль небольшого ручья. Солнце согревало землю под нашими ногами.

Спустя час Люсиль позвала нас назад. Когда она подняла тяжелую металлическую дверцу, там остались лишь крохотные кусочки костей. Люсиль выскребла прах и косточки длинным мастерком на предмет, похожий на химический поднос. От осколков, из которых когда-то состоял скелет моего пса, исходило красное свечение, как от углей. Когда они остыли, Люсиль стала перебирать розоватые и зеленоватые фрагменты длинными щипцами. Мне вспомнилась тревога, с которой я перебирала золу и пепел моего дома, ища там что-то, что напоминало бы мне о моей жизни, – все, что я потеряла, кем я была. Теперь же было иначе. Я ощущала любопытство, а не отчаяние. Кости Элвиса, его основа, лежали передо мной. Я представляла, как эти кости соединяли и удерживали кожу, воображала, как они скакали и прыгали. Каждый кусочек был драгоценен, каждый – аффирмация жизни, которая была нашей общей.

– Это минералы – объяснила Люсиль, – указывая на цветовые оттенки костей. – Он был собакой, о которой хорошо заботились.

Она протянула мне щипцы и позволила выбрать те кусочки, которые я хотела забрать: пару костей фаланг, ломтик ребра, часть позвоночника, большеберцовую кость и, что самое удивительное, два зуба.

– Вам повезло, – заметила она. – Они редко остаются.

Остальные кости отправились в мельницу, которая превратила все, что осталось от Элвиса, в мелкий прах – его едва хватило, чтобы наполнить пластиковый пакет, вставленный, как ни абсурдно, в шкатулку для кулинарных рецептов, украшенную голубыми цветочками.

* * *

На следующее утро Карен Зи приехала, как раз когда я наливала кофе. После того как умерла ее София – мы с Элвисом жили тогда в Джеймстауне, – она взяла с меня обещание привести к ней на следующий день Элвиса, чтобы отправиться на нашу обычную утреннюю прогулку.

– Если я сейчас этого не сделаю, то больше не сделаю никогда.

Теперь она возвращала мне любезность, взяв с собой Мэгги, последнюю из череды спасенных ею золотистых ретриверов.

Втроем, вместе с Джулией, или, точнее, вчетвером, мы обошли вокруг лягушачьего пруда; всего пару дней назад я и Элвис, гуляя здесь, повернули обратно под ледяным ветром.

Утро было ярким и прохладным, но не холодным, небо – того колорадского синего цвета, который вселяет мысль о том, что все возможно. Я надела свою самую тонкую куртку. На верхней точке маршрута, в том месте, где можно повернуться и взглянуть через обрамленные осинами болотистые земли на гору Сотус и неровную грань водораздела, расцвел единственный цветок ветреницы, первый в этом сезоне. И вскоре должно был последовать время обновления.

Мы шли, не разговаривая, наблюдая за Мэгги, которая вертелась на тропе.

– Она счастлива, – сказала Карен.

В тот вечер я отправилась в «Мерк», чтобы послушать субботнее выступление музыкантов и выпить пива. Необычный для меня поступок. Не знаю, в чем было дело – в пустоте хижины или в потребности быть с другими. Я уже получила почти пятьдесят писем от друзей, приславших соболезнования в связи со смертью Элвиса, и местная доска объявлений запестрела словами в память моего пса, когда весть разнеслась по городку. Внутри тускло освещенного кафе с его сосново-зеленым полом и китчевыми лампами в тканевых абажурах почти каждый подошел ко мне, чтобы сказать, как ему жаль мою собаку.

– Не могу представить вас без него, – сказал Майлз, мужчина, на большеглазом лице которого навсегда застыло удивленное выражение, словно жизнь была сплошным актом ошеломленности и озадаченности.

Вернувшись домой, я лежала без сна, прислушиваясь к первому весеннему грому, рокотавшему на горе, к эхо, доносившемуся издалека, к горе, которая пела песнь перемен.

* * *

Я знала, что Элвис прожил прекрасную жизнь, что он был псом-счастливчиком. Но и я была счастливицей. Любовь собаки – это не мелочь. Каждый миг моих дней с ним менял архитектуру моего сердца. Моя жизнь была больше, богаче, глубже и серьезнее, потому что я взяла к себе домой этого пса с шипастым ошейником. Он был моим гуру, моим богом, моим бодхисаттвой.