Поход Наполеона в Россию - Арман Луи Коленкур

Тогда как в нашем штабе мечтали о переговорах и о мире, казаки нападали на наших фуражиров и каждый день захватывали их почти у самых ворот города. Они появились также между Можайском и Москвой. Несколько человек, ехавших в одиночку, подверглись преследованию, а некоторые были захвачены казаками; один раз эстафета опоздала на 15 часов, что крайне взволновало императора. Каждые четверть часа он посылал за мной и за начальником штаба, чтобы спросить, не узнали ли мы чего–нибудь насчёт причин этого опоздания. Я воспользовался случаем, чтобы возобновить просьбу об эскорте для эстафет хотя бы из двух человек, с которой обратился к нему после нашего прибытия в Москву; но, для того чтобы организовать такой эскорт на всех перегонах, понадобились бы довольно значительные силы, а так как численность кавалерии уже сильно сократилась, то император счёл. возможным разрешить вопрос заявлением, что такая предосторожность является излишней, ибо путь вполне безопасен.

Через три дня почтальона, ехавшего с эстафетой в Париж, обстреляли за Можайском и преследовали на протяжении двух лье. Тогда император срочно послал отряды, о которых я его просил.

В Можайске, окружённом неприятельскими отрядами, находился большой госпиталь; город был занят корпусом герцога д'Абрантес; вдоль дороги, по которой ежедневно прибывали из Франции большие воинские части и обозы, были расположены эшелонами другие войска. Как я уже сказал, малейшее запоздание парижской почты раздражало и беспокоило императора не потому, что неприятель мог извлечь какую–либо действительную выгоду из захвата депеш (все сколько–нибудь значительные депеши были зашифрованы), — ему было неприятно, что коммуникационные пути, связывающие его с Францией, находятся под угрозой, и он знал, какое впечатление во Франции и в остальной Европе должно было произвести сообщение, что неприятель находится у нас в тылу.

Император был очень озабочен и начинал, без сомнения, сознавать затруднительность положения, тогда как до сих пор он старался скрывать это даже от себя. Ни потери, понесённые в бою, ни состояние кавалерии и ничто вообще не беспокоило его в такой мере, как это появление казаков в нашем тылу. При беседах во время прогулки, а также вечером после обеда, когда собирались обычно приглашённые им маршалы, генералы и видные лица из числа придворных, император по–прежнему говорил о хорошей погоде, о том, как мы проведём зиму в Москве, о блокгаузах, которые он построит, чтобы обеспечить безопасность тех пунктов, где расквартированы войска, и таким образом охранять эти пункты, не утомляя солдат и не заставляя их мёрзнуть, о своём проекте оттянуть кавалерию за линию фронта, о польских казаках, которых он ожидал и собирался противопоставить русским. Император говорил также во всеуслышание о своём плане немедленного наступления на Кутузова, чтобы отбросить его и дать, наконец, отдых армии. Он говорил также, что, по сообщениям Бассано, в Польше произведены большие рекрутские наборы и вскоре прибудут 6 тысяч польских казаков.

Он перечислял французские дивизии, которые уже шли на подкрепление корпусов, стоявших на Двине, а также называл несколько дивизий, предназначенных для прикрытия нашей коммуникационной линии, на которой они должны были расположиться эшелонами. Император намеревался организовать новую коммуникационную линию, связывающую нас с Францией и проходящую через менее истощённые области. Он говорил князю Невшательскому, что ждёт лишь результатов движения против Кутузова и ответа на свои мирные предложения. Нам он говорил, что ожидает результатов операций, которые должны быть осуществлены корпусами, стоящими на Двине. При общих беседах император говорил об Австрии как о государстве, которое питает наилучшие намерения и искренно желает нам успеха, рассчитывая вновь получить приморские провинции и увидеть в центре Европы буферную державу, заинтересованную в том, чтобы сдерживать русского колосса, пугающего Австрию.

В этот период император приказал собрать транспортные средства для эвакуации раненых генералов и офицеров, которые не могли в ближайшее время возвратиться в строй. Вместе с ними должны были отправиться перенёсшие ампутацию солдаты и отобранные во всех полках унтер–офицерские кадры для новых корпусов, организуемых во Франции. В доставке лошадей и экипажей должны были участвовать все. Император показал пример. Так как санитарное управление армии существовало только на бумаге, то его начальник генерал–лейтенант де Нансути, тоже раненный, был назначен начальником этого транспорта; транспорт перешёл через Неман ещё до наступления жестоких морозов и благополучно прибыл во Францию. В связи с этой эвакуацией император затребовал от главного интенданта сведения о том, сколько времени ему понадобится, чтобы дойти до Немана, и был очень недоволен его вычислениями: быть может, он не хотел признать, что находится так далеко от своего исходного пункта, а может быть, он подумал, что когда другие произведут такие же вычисления, то они им не понравятся. Он выразил сомнение в правильности этих расчётов и был очень рассержен ими, как будто от графа Дюма зависело сократить расстояние до Немана.

На предложение о мире по–прежнему не было никакого ответа, а казаки продолжали беспокоить нас в окрестностях Москвы. Дело дошло до того, что они захватили в предместьях города людей и лошадей, отправленных за продовольствием. Пришлось отправлять вместе с транспортами, едущими за продовольствием, большой кавалерийский и пехотный конвой. Почтальоны с эстафетами часто подвергались преследованию. Некоторым из них лишь с трудом удавалось спастись, да и то потому, что казаки не отдавали себе отчёта в значении этой корреспонденции, доставка которой была один раз прервана в течение 48 часов. Часто эстафеты были обязаны своим спасением только лишь выносливости лошадей и мужеству отважных французских курьеров, которых не могла остановить никакая опасность, ибо спасение и доставка депеш по назначению были для них делом чести. Задержки и опасности, грозившие нашей почте на каждом шагу, производили большое впечатление на императора.

Хотя он даже князю Невшательскому не давал никаких поводов подозревать что–либо о его планах отступления, я лично думаю, что именно в это время император решил эвакуировать Москву и перебраться в Витебск, чтобы вновь занять ту линию, на которой он раньше хотел остановиться, и расположить войска на зимних квартирах. Уже приняв такое решение, он, к несчастью, откладывал его исполнение, хотя и понимал всю срочность дела, так как дороже всего была для него вера в желанный успех. Он не мог поверить, что судьба, которая так часто ему улыбалась, совершенно отвернулась от него как раз в тот момент, когда он должен был просить у неё чуда. Он по–прежнему хотел надеяться, что предпринятые им шаги приведут к переговорам. Повторяю ещё раз, что в жертву этой надежде он принёс драгоценнейший момент, и мы всё ещё оставались в Москве, а между тем в этот момент можно было бы спасти армию, так как если бы она выступила тогда, она успела бы прийти в Вильно, ещё до наступления зимних холодов.

Вместо того чтобы улучшаться, наше положение с каждым днём всё более усложнялось из–за новых задач, навязанных нам близостью неприятеля и нападениями его многочисленных лёгких отрядов.

Мы всё время должны были держаться настороже; артиллерия, очень изнурённая и сильно поредевшая, не знала ни минуты отдыха; её лошади, кроме дежурных, точно так же как и кавалерийские лошади, отправлялись за дровами или за фуражом, а люди — за продовольствием. Неприятель всё время тревожил наши коммуникации за Гжатском и часто прерывал их между Можайском и Москвой. Недалеко от помещичьего дома в Малой Вяземе, где император ночевал накануне своего прибытия в Москву, подвергся нападению наш артиллерийский обоз, и несколько зарядных ящиков были захвачены. В этих прелюдиях все видели предвестие новой системы, цель которой — изолировать нас. Нельзя было придумать систему, которая была бы более неприятной для императора и поистине более опасной для его интересов. Мы говорили ему об этом — князь Невшательский, вице–король и я (если я смею назвать самого себя наряду с такими военными авторитетами).