Поход Наполеона в Россию - Арман Луи Коленкур

Обстоятельства казались мне столь серьёзными, что я счёл своим долгом выйти из рамок замкнутости, которые я сам установил для себя уже с давних пор. Я попросил императора об аудиенции. Так как я видел его и сопровождал при поездке верхом каждый день, то он, казалось, был удивлён этим торжественным ходатайством и, тотчас же назначив мне просимую аудиенцию, сказал мне:

— Что случилось такое необыкновенное и срочное? Мои соображения об опасностях пребывания в Москве и об опасностях зимы, если нам придётся двигаться во время морозов, были приняты им на сей раз с большей благосклонностью, чем он проявлял ко мне в течение долгого времени, но за ними не последовало пока ни таких рассуждений, ни такого ответа, которые позволили бы мне разгадать его намерения.

— Коленкуру кажется, что он уже замёрз, — сказал император Дюроку и князю Невшательскому, когда рассказывал им о моей аудиенции.

Князь Невшательский и вице–король также говорили императору обо всех неудобствах и даже об опасностях, связанных с дальнейшим пребыванием в Москве.

Беззаботность наших войск, не желавших беречь себя, была ещё одной лишней бедой при том положении, в котором мы находились; я не сомневаюсь, что император думал то же самое, что и мы, но так как из этого тяжёлого положения трудно было выйти, то он продолжал питать надежду на переговоры и, словно зачарованный, оставался в Кремле.

24 сентября Можайская дорога была совершенно перерезана корпусом русских драгун и казаков. Император направил туда несколько гвардейских стрелковых и драгунских эскадронов, и у них был ряд столкновений с русской кавалерией. Наши драгуны, одержав верх, слишком далеко преследовали неприятеля, были окружены и должны были уступить численному превосходству русских. Командовавший эскадронами Марто, несколько других офицеров, драгуны и часть двух сводных эскадронов попали в плен. Эта маленькая неудача, которую потерпела гвардия, хотя она и сражалась с большой отвагой, была неприятна императору не меньше, чем проигрыш настоящего сражения. Правда, и на всех остальных этот случай произвёл тогда больше впечатления, чем выбытие из строя 50 генералов в сражении под Москвой.

Смоленская дорога была перерезана неприятельскими отрядами ещё и в других пунктах; таким образом, мы не имели больше надёжного коммуникационного пути, связывающего нас с Францией. Вильно, Варшава, Майнц, Париж уже не получали каждый день приказов монарха великой империи. Император напрасно ожидал в Москве сообщений своих министров, донесений губернаторов, новостей из Европы. На всех лицах было написано, что никто не думал о возможности такой помехи. Мы готовы были драться ежедневно за кусок хлеба, отправляться за охапкой сена с риском попасть в плен и оставаться в России с риском замёрзнуть зимою. Мы свыклись с возможностью, или, точнее, с вероятностью, всех этих приключений, но не привыкли к мысли о том, что ожидаемое письмо из Франции не будет получено. Генерал де Сен–Сюльпис, посланный во главе нового отряда конной гвардии, восстановил наши коммуникации.

К концу этого месяца, который мы — и это было весьма неблагоразумно провели в Москве, французская армия располагала ещё боеспособными силами численностью в 95 тысяч человек. В этот счёт входило 5 тысяч пехоты старой гвардии и 10 тысяч молодой гвардии, 4 тысячи гвардейской кавалерии и 10 15 тысяч армейской кавалерии. Из 500 орудий, которыми ещё располагала армия, больше половины были вполне обеспечены лошадьми. В московских госпиталях находилось 15 тысяч французов; в Можайске были тяжело раненные в сражении под Москвой. Продолжались работы по приведению Кремля в оборонительное положение. В первых числах октября там была уже батарея из 10 орудий, а в монастырях вокруг города были устроены бойницы.

Хотя император к тому времени почти решил покинуть Москву, но широкие политические замыслы, удерживавшие его там, помешали ему принять какую–либо из мер, необходимых для обеспечения этого отступления; он думал, что объявленный им план провести зиму в Москве и организовать страну испугает неприятеля и внушит ему больше охоты к переговорам, а этого император с полным основанием желал больше всего. И словами и действиями он старался убедить всех в правильности своих предположений.

Он хотел во всяком случае отметить в Париже своё пребывание в Москве какими–нибудь трофеями и осведомился, какие предметы можно было бы, по его выражению, послать во Францию на память об успехах нашего оружия. Он сам осмотрел весь Кремль, колокольню Ивана Великого и соседнюю с ней церковь.

Поляки всё время говорили, что церковь Ивана Великого высоко почитается русскими и с нею связаны даже различные суеверия. Железный крест на колокольне церкви, говорили императору, служит предметом почитания всех православных. В результате этих разговоров император приказал снять крест. Это трудно было сделать, так как не оказалось рабочих, которые согласились бы взобраться на такую высоту. Князю Невшательскому, как и всем нам, претило отнимать у разрушенного города часть единственного памятника, оставшегося нетронутым. Император повторил свой приказ и поручил его выполнение гвардейским сапёрам. Отныне трудностей не существовало, и крест был частично отделён от колокольни, но не был спущен, а упал с неё. К этому железному кресту присоединили ещё некоторые предметы, которые, как предполагалось, употреблялись при коронации русских императоров, а также две старые пушки, на которые заявили претензию поляки, утверждая, что когда–то русские отняли эти пушки у них, но пушки остались на своём месте, так как мы не нашли в России ни одной лошади для замены потерь в нашем конском составе, а у нас не было лошадей даже для того, чтобы запрягать наши собственные артиллерийские орудия. Поляки удовольствовались старинными знамёнами, отнятыми у них когда–то русскими и хранившимися в кремлёвском арсенале.

Переговоры по–прежнему не начинались. На Двине наше положение сделалось более трудным в связи с отступлением, к которому нас принудили прибытие подкреплений к Витгенштейну и ранение маршала Сен–Сира. Положение могло и должно было стать ещё более серьёзным после предстоявшего вскоре появления у нас в тылу русской армии из Молдавии; численность этой армии император определял в три дивизии в составе 20 тысяч человек. Назначения этой армии не знали, и император тогда не очень беспокоился по этому поводу, считая, что главнокомандующий, навязанный государю определённой партией, слишком заинтересован в поддержании своего престижа при помощи лично им одержанных успехов и поэтому, имея право распоряжаться всеми военными силами, подтянет к своему расположению лучшие войска. Так как наше положение усложнялось, то император решил вызвать свои резервы, оставленные на Немане, и 6 октября по его распоряжению герцогу Беллюнскому, который перешёл Неман 4 сентября, был послан приказ согласовывать свои действия с герцогом Бассано в Вильно. Этот министр, пользовавшийся полным доверием императора, направлявший и знавший все дела, мог дать герцогу Беллюнскому самые точные указания и сообщить ему все сведения как частного, так и политического характера, которых не могло быть в депешах.

Начальник штаба предписал герцогу Беллюнскому расположиться между Оршей и Смоленском с таким расчётом, чтобы прикрывать Вильно и составлять резерв Сен–Сира, если он окажется под ударом в Полоцке, резерв Шварценберга, если Тормасов будет его теснить, и даже в случае надобности — резерв великой армии, находящейся в Москве. Герцог получил в своё распоряжение, кроме имевшихся у него трёх дивизий, ещё вестфальскую бригаду из Вильно и войска Домбровского, у которого было не меньше 6 тысяч человек пехоты и 12 тысяч польских кавалеристов, набранных недавно в районе Минска.