Ночи в цирке - Анджела Картер

Полковник нагнал Профессора, схватил его за плечи и встряхнул так, что тот уронил портфель. От такого обращения Профессор пришел в неописуемую ярость, взвизгнул, что-то бессвязно затараторил, и Полковник тут же перешел на примирительный тон, увещевая его и пытаясь о чем-то договориться. Сивилла с ходу встала на задние ножки и с умоляющим видом положила передние на руку Профессору. Он рассеянно погладил их, не переставая решительно мотать головой, и извлек из внутреннего кармана клочок бумаги с запекшимися сургучными печатями. Профессор ткнул мохнатым пальцем в пункт контракта, выделенный красными чернилами, против которого на полях стояло несколько восклицательных знаков. Понаблюдать за необычным спором начали потихоньку собираться охочие до бесплатных развлечений конюхи.

Полковник пытался урезонить Профессора. Конюхи с интересом наблюдали. В конце концов Профессор не на шутку разозлился, смял бумагу в комок и засунул ее Полковнику в рот. Работники встретили этот трюк взрывом веселого улюлюканья и аплодисментами. Только сейчас, заметив собравшихся зрителей, Профессор поблагодарил их отрывистым кивком. Прощаясь навсегда, он погладил Сивиллу за ушами, и вся его команда, не обращая внимания на задыхающегося Полковника, заторопилась к выходу. Одна шимпанзе с высовывающейся из-под модного берета зеленой лентой тоскливо оглянулась, надеясь в последний раз увидеть Уолсера, но он, занятый отправкой депеш Лиззи, был в это время далеко.

Выплюнув изо рта контракт, Полковник проговорил:

– Они забронировали билеты на поезд в Гельсингфорс. Профессор сказал: «В Сибирь мы не поедем». Не сказал, а написал. Нагло приперся ко мне после представления и говорит… пишет записку… а почерк-то, почерк! – ставит меня в известность, что они заслужили премиальные, поскольку аплодисменты после их номера продолжались больше пяти минут. Сам вписал пункт. И я, к своему стыду, подписал. Мои часы показывали, что аплодисменты продолжались четыре минуты пятьдесят девять секунд. Чертова макака! Проклятая обезьяна!

Полковник распахнул объятия Сивилле и, безутешный, уткнулся ей в шею, хотя свинка, чья благонадежность явно дала сбой, о чем-то задумчиво про себя пофыркивала.

Обезьяны оказались в этот вечер далеко не единственными дезертирами. Многие конюхи, пресытившись выпавшими на их долю приключениями, устроили складчину, чтобы купить на Финляндском вокзале билет и укатить через сосновые леса в сторону дома. Великий Буффо остался в доме для умалишенных. Тигрица лежала на петербургской живодерне. Через тундру, к далеким островам, где уже вставало солнце, с Полковником суждено было отправиться обескровленной труппе.

В тот же вечер он едва не потерял и свою звезду.

Окутанная тонким мужским запахом кожаных сидений, по самые глаза упрятанная в соболью шубу, Феверс катила по прекрасному городу в вихре крупных мягких снежинок. Где-то высоко над головой огромная небесная бабушка выбивала перину, трясла ее с неиссякаемой энергией, словно готовила к соитию двух великанов. Кружась, снег опускался на скованную льдом Неву и исчезал из виду, налипал на короны и скрещенные руки городских памятников, на резные карнизы фронтонов и портиков, на гриву и хвост коня бронзового всадника… белое изменчивое падение, первый вздох зимы, явление, сопровождаемое такой неземной нежностью и лаской, что поначалу даже не верится, что за время своего продолжительного пребывания в этих широтах зима становится безжалостным убийцей, стоит ей только дать возможность.

Но для Феверс снег не ассоциировался со смертью. Она видела лишь праздничное сверкание ледяных искр, напоминавших ей о бриллиантах.

Поднимаясь по скользким ступенькам к парадному входу под сенью зонта, который держал над ней кучер, Феверс еще плотнее завернулась в шубу. Пара козлоногих кариатид сторожила дверь с фамильным гербом над ней: единорог, пронзающий рыцаря. Улица была пустынна. Вездесущий снег просеивался сквозь желтый свет фонарей. Кучер поклонился и исчез, заставив тем самым Феверс привести в действие мелодичный дверной звонок. Великий князь оказал ей честь, сам отперев дверь. («Хм, значит слуги уже отпущены? Интересно…»)

– Я хочу, чтобы экипаж был здесь в половине двенадцатого, и ни минутой позже, – решительно предупредила она, бросая соболью шубу на пол. Пусть сам поднимет, если захочет.

Дом великого князя был царством минералов, металлов и стекла, царством золота, мрамора и хрусталя; однообразные залы, бесконечные зеркала и сверкающие канделябры, позвякивающие, как колокольчики, от сквозняка из передней… и почти осязаемое, почти телесное ощущение замороженности, стерильности в жестких бесчувственных поверхностях и пустом пространстве.

«Вечно одно и то же!» – придирчиво подумала Феверс. – Деньги тратятся на богачей». Будь она так же по-крезовски[88]богата, как хозяин этого дома, она бы устроила что-нибудь вроде Павильона в Брайтоне,[89]чтобы каждый прохожий улыбнулся, и это был бы ее дар всем, кому она была обязана своим богатством.

«А с другой стороны, – думала она, презрительно улыбаясь дворцу Великого князя, – нищета тратится на бедных, которые никогда не умеют извлечь из нее максимальной пользы, на тех, кто богат и без денег, кто даже за собой не умеет следить, и так же, как богачи, не умеет тратить деньги, спуская их на яркие, милые и абсолютно бесполезные вещи».

Позвольте сообщить вам о Феверс нечто такое, чего вы, возможно, еще не заметили: у нее был философский склад ума.

Ведь деньги суть то, что делает нас бедными или богатыми, но в таком случае: «Отмени деньги!» – как она иногда предлагала Лиззи. Деньги – всего лишь символическое средство упрощения обмена, которое по праву должно быть либо свободным, либо никаким.

Но Лиззи только присвистнула от наивности Феверс и ответила: «Булочник не сделает каравая из твоих гениталий, милочка, а это все, что ты могла бы предложить ему в обмен на корку хлеба, если бы природа не сделала тебя диковиной, за возможность посмотреть на которую люди готовы платить хорошие деньги. Зарабатывать на жизнь ты можешь только демонстрируя себя. Это – твоя судьба. Ты должна быть усладой глазу, ибо ни на что другое не годиться. Для тебя это тоже символический обмен, как и на рынке; не станешь же ты говорить, что занимаешься производительным трудом, голубушка?»

«Но этот ведь не работает ни руками, ни головой! – думала Феверс во дворце Великого князя. – И все равно… настолько богат, что деньги не имеют для него никакого значения. Количество денег, которое он готов выбросить на яркую, милую, бесполезную вещь – на меня – не имеет никакого отношения к моей ценности как таковой. Если бы у всех женщин на земле были крылья то он держал бы свои бриллианты при себе, чтобы играть на них в кошки-мышки на замерзшей Неве. Моя ценность для него – rara avis[90]».