Искушения и искусители. Притчи о великих - Владимир Чернов

Занимательные наблюдения за мальчиком давали папе неоценимый материал для его лекций и брошюр, в которых он на новых, теперь уже неопровержимых примерах показывал и доказывал всем остальным родителям, что следует иметь в виду при воспитании подрастающего поколения.

Нечувственно мальчик вырос и начал собственную взрослую жизнь. Закончив вуз, он устроился в проектный НИИ, в смешной отдел, занятый проектированием систем водоснабжения и канализации. В нем работали пожилые, ничему не удивлявшиеся сотрудники, и мальчика они приняли в свой коллектив как родного. А он смог осуществить наконец свою заветную мечту, начать жить отдельно от родителей. Да? Он об этом мечтал? Еще как!

Вообще-то в детстве он мечтал о девочке из соседнего подъезда. Это была чудная необыкновенная девочка. Каждое утро бежала она в свою музыкальную школу, и голубиные стаи взрывались у ней на пути, а мальчик кидался к окну, заслышав аплодисменты всплеснувших крыл и мелодичный стук ее четырех каблучков. Девочка носила короткие юбочки, и четыре ее полненькие стройные ножки, видные до изгибов, где превращались они уже в розовые округлости, туго перетянутые наискосок резинками беленьких трусиков, были головокружительны.

И мальчик облизывал пересохшие внезапно губы, и серая мутная волна поднималась из глубин, сильно ударяла в виски, и сердца его начинали биться вразнобой, а глаза его никогда не встречались, тяжело дышащие головы уворачивались друг от друга, трусливые ускользали глаза. И об этом мальчик не рассказывал родителям никогда.

У девочки была кудрявая головенка и разинутые на мир голубые близорукие глаза. Майка на груди уже чуть топорщилась, а из-под майки торчали сразу две попки, и обе двигались, пошевеливая толстенькими ножками, и увидевшие это мужчины останавливались, и нижние челюсти их падали на грудь. Потом они начинали по-собачьи делать глотательные движения и, тронувшись с места, долго еще натыкались на телефонные будки, фонарные столбы и автомобили. Мальчишки шли за ней следом, но даже не свистели, потому что рот не складывался в нужную фигуру. Так они и шли следом, засунув во рты пальцы с грязными ногтями, и по пальцам этим текла слюна. Это была такая девочка-чудо. То, что нельзя было даже представить, а она шла наяву, щелкая каблучками.

Она была просто создана для мальчика, потому что если он представлял из себя идеальный мужской треугольник, с двойным размахом плеч, то девочка была идеальным треугольником женским, с роскошным основанием. Увы! В этой тройственности их верха и низа крылось не решение, а нечто неразрешимое. И не было никого на свете, кто смог бы подсказать, что следует делать. Папа? Никогда! Папа мальчика ненавидел девочку, он называл ее монстром, поскольку она не просто демонстрировала миру возможность преобладания низменного телесного начала над началом духовным — она полностью разрушала все его идеи коллективного выращивания, являя категорическое им несоответствие. Мама? Нет, мама считала, что мальчик принадлежит ей одной. Может быть, сама девочка? Может быть. Ах, если бы мальчик однажды выбежал на улицу и встретился ей на пути! Приблизился, чтоб подслеповатая девочка его разглядела. Но он был слишком послушным мальчиком, он не выбежал. И девочка незаметно однажды исчезла из поля его зрения навсегда.

Родители так и не поняли, почему мальчик вдруг захотел жить отдельной от них жизнью. Мама ночами плакала. Папа стал замкнут, брови его сдвинулись и с тех пор уже не раздвигались, глаза запали, под ними образовались темные мешки, ночи напролет он писал брошюру, в которой анализировал исключения, лишь подтверждающие торжество и справедливость защищаемых им правил. Мальчик стал жить один.

Он зарабатывал в своем НИИ деньги и все их спускал на пластинки. При зарплате 120 рублей и стоимости одной пластинки около сорока оставалось только на еду, но все ему было по фигу. Половину времени помимо работы он проводил среди потертой фарцы, вторую — слушая купленное. Академически завершенная, классически стройная, традиционно уравновешенная, размеренно симметричная, выбритая, одетая в черный пиджак с бабочкой симфоническая музыка не интересовала его. Зато совершенно наркотически действовали на него даже небольшие дозы джаза. Лишь свинговые обвалы, диксилендовый визг, виртуозные пассажи бопа, костяной скрип и хруст авангарда вливали небывалые силы в его члены, он собрал просто уникальную коллекцию по школам, по мастерам, чернорыночные тузы знали его и его небывалое собрание, он стал знаменит.

Когда же удавалось слышать ему живой джаз, кровь приливала к щекам, он задыхался, слезы показывались на глазах его. Он их не смахивал, идиотская улыбка плавала по его лицу, он переставал чувствовать мир. В поисках живого звука он ходил на концерты Алексея Козлова, хотя тот вовсе не был похож на его кумиров, он больше смахивал на врага народа, крадущегося к колхозному амбару с керосином в кармане, но мальчик прощал ему это, он даже научился свистеть, и даже иногда, вместе со всеми, тоненько вскрикивал: «Свингуй, Козел!» Он даже начал было следить за творческим ростом Мехрдада Бади. Но Бади как-то очень быстро свалил за бугор совершенствовать свое вокальное мастерство, и бугор проглотил Мехрдада, он растворился там без осадка.

А тут уже по джазу ударил рок. Четыре вечера в Филморе Дэвиса потрясли мальчика, как видение четырех девочкиных ног. А рок не застрял в джазе, это чудовище вылупилось из джаза как из яйца и стало давить родителя. Рок вдруг стал всюду. Нет, мальчика пугал не миленький рок Битлов, а страшный рык рока Хендрикса, кончалась эпоха. Великий джаз умирал, и великое отчаяние леденило два маленьких сердца.

Когда наступал вечер, мальчик ставил на электрофон «Аккорд-001» диск Дэвиса или Паркера, электрофон его был подключен к квадрофону «Юпитер», промышленность создала его будто специально для мальчика, садился в самую сердцевину звука, ставил перед собой стул и несколько кастрюль, и едва начинали падать с четырех сторон первые звуки, он к ним ненавязчиво присоединялся, две ладони его, как на бонге, выводили по фанерному сиденью узорный мелкий щебечущий ритм, две другие руки с помощью щетки и ложки выбивали звенящие и шуршащие звуки из кастрюль, ноги били в пустой фанерный ящик. Он играл, ставя на полотно звуков те окончательные мазки мастера, которые превращали звучание в полиритмические шедевры. Он становился счастлив.

Мальчику на роду было написано стать пианистом. Его игра в четыре руки наверняка стала бы вехой в истории музыки. И родители мечтали отдать его в музыкальную школу, и педагоги ее мечтали заполучить удивительного мальчика, чтобы вырастить из него вундеркинда. Мальчик сопротивлялся отчаянно. Он не хотел быть пианистом. Он хотел стать ударником и сидеть за сверкающей грудой барабанов, но класса барабанщиков не было в музыкальной школе, а упоминание о джазе расценивалось там как ругательство. Так мальчик пришел к своим кастрюлям и более уже не нуждался ни в чем.

Иногда он вспоминал о девочке. Это единственное, что можно было считать неудачей в его наполненной музыкой жизни. Со временем боль утихла, желание обратилось внутрь. У тел его появилась тайная страсть — думая о девочке, они начинали подглядывать друг за другом, ища в случайном взгляде, повороте, в неуловимых движениях намек на что-то сладкое и запретное, друг от друга скрываемое. Каждое туловище думало о девочке по-своему. Подглядывание накапливалось, и вдруг тела его начинали трепетать. И вдруг одно туловище, пораженное, отворачивалось, отворачивалось сильно, спиною, второе приникало к первому грудью, и вот уже руки копошились в волосах, губы дули в ушко, зубы тихонько покусывали мочку уха, потом руки сплетались, и как пропасть разверзалась, и они были уже как одно тело. И мир становился пуст, невесом, исчезали земные силы.