Наш человек в Гаване - Грэм Грин

— Поздно. У нее уже проверили паспорт. Увидишь ее в Лондоне… Надеюсь.

Казалось, что весь остаток жизни они проведут на аэродромах. На этот раз отлетал самолет голландской авиакомпании, было три часа утра, небо розовело, отражая неоновые лампы киосков и посадочные огни, а «проводы» им устраивал капитан Сегура. Он всячески старался скрыть, что его миссия носит официальный характер, и вел себя по-домашнему, но все равно их отъезд был похож на высылку. Сегура сказал с укором:

— Вы сами меня вынудили!

— Ваши методы куда человечнее, чем у Картера или у доктора Брауна. Кстати, что вы собираетесь делать с Брауном?

— Он решил, что ему необходимо вернуться в Швейцарию по делам, связанным с точным инструментом.

— А куда он взял билет?

— Не знаю. Кто бы они там ни были, они очень довольны, что раздобыли ваши чертежи.

— Мои чертежи?

— Да, чертежи сооружений в Орьенте. Доктор Браун сможет похвастаться еще и тем, что избавился от опасного агента.

— От кого, от меня?

— Да. На Кубе будет спокойнее без вас обоих, но мне жалко расставаться с Милли.

— Милли все равно не вышла бы за вас замуж. Ей не нравятся портсигары из человеческой кожи.

— Вам когда-нибудь говорили, чья это кожа?

— Нет.

— Полицейского, который замучил насмерть моего отца. Видите ли, мой отец был бедняком. Он принадлежал к классу пытаемых.

Подошла Милли, нагруженная журналами «Тайм», «Лайф», «Пари-матч» и «Куик». Было уже четверть четвертого, и небо над взлетной дорожкой посерело — забрезжил призрачный рассвет. Летчики направились к самолету, за ними прошла стюардесса. Он знал всех троих в лицо: несколько недель назад они сидели с Беатрисой за столиком в «Тропикане». Громкоговоритель известил по-английски и по-испански об отлете самолета номер 396 на Монреаль и Амстердам.

— Вот вам на память, — сказал Сегура.

Он дал им по маленькому свертку. Они развернули свои подарки, когда самолет еще летел над Гаваной; цепочка огней приморского бульвара ушла в сторону и скрылась из виду; море опустилось, как занавес, над их прошлым. В свертке Уормолда была бутылочка «Опоры Гранта» и пуля, выпущенная из полицейского пистолета. У Милли — маленькая серебряная подковка с ее инициалами.

— А почему он подарил тебе пулю? — спросила она.

— Шутка, и не очень остроумная. И все же он не такой уж плохой человек, — сказал Уормолд.

— Но совсем не годится в мужья, — ответила повзрослевшая Милли.

Когда он назвал свое имя, на него посмотрели с любопытством, а потом посадили в лифт и повезли, к его удивлению, не вверх, а вниз. Теперь он сидел в длинном подземном коридоре и смотрел на красную лампочку, горевшую над дверью; ему сказали, что он может войти, когда загорится зеленый свет, и ни минутой раньше. Люди, не обращавшие внимания на лампочку, входили и выходили; одни держали папки с бумагами, другие — портфели, какой-то человек был в форме полковника. Никто на него не смотрел; он чувствовал, что почему-то их стесняет; они старались отвернуться, как отворачиваются от калеки. Но, наверно, дело тут было не в его хромоте.

По коридору от лифта прошел Готорн. Костюм его был помят, будто он спал, не раздеваясь: видно, прилетел ночным самолетом с Ямайки. Готорн тоже не взглянул бы на Уормолда, если бы тот его не окликнул:

— Эй, Готорн!

— Ах, это вы, Уормолд.

— Беатриса долетела благополучно?

— Конечно.

— А где она?

— Понятия не имею.

— Что здесь происходит? Можно подумать, что военно-полевой суд.

— А тут и в самом деле идет военно-полевой суд. — Готорн сказал это ледяным тоном и прошел в дверь, над которой горела лампочка. Часы показывали 11:25, а вызвали Уормолда на одиннадцать.

Он раздумывал, могут ли они что-нибудь с ним сделать, кроме того, что выгонят, впрочем, они уже и так его выгнали. Это бесспорно. Сейчас они, вероятно, решают его судьбу. Им вряд ли удастся подвести его под закон о разглашении государственной тайны. Он выдумывал тайны, а не разглашал их. Конечно, они могут помешать ему получить работу за границей, а службу в Англии человеку в его годы не так-то легко найти, но зато он и не подумает возвращать им деньги. Деньги нужны Милли; ему теперь казалось, что он честно заработал эти деньги, став мишенью для Картера — и для его пули, и для его яда.

В 11:35 из комнаты вышел полковник и быстро зашагал к лифту; вид у него был разгоряченный и сердитый. «Вот идет судья-вешатель», — подумал Уормолд. Вслед за ним появился человек в грубошерстном пиджаке. У него были глубоко запавшие голубые глаза; несмотря на штатский костюм, было ясно, что он моряк. Взгляд его ненароком скользнул по Уормолду, но он быстро отвел глаза — видно, был человек порядочный. Он крикнул: «Обождите, полковник!» — и пошел по коридору с небольшой раскачкой, словно опять был у себя на мостике в штормовую погоду. За ним вышел Готорн, разговаривая с каким-то очень молодым человеком, а потом у Уормолда вдруг перехватило дух, потому что загорелся зеленый свет и перед ним оказалась Беатриса.

— Вам надо туда, — сказала она.

— А какой мне вынесли приговор?

— Не могу сейчас с вами разговаривать. Где вы остановились?

Он назвал гостиницу.

— Я приду к вам в шесть. Если смогу.

— Меня расстреляют на рассвете?

— Не волнуйтесь. Идите. Он не любит, когда его заставляют ждать.

— А что будет с вами?

— Джакарта.

— Где это?

— На краю света. Дальше, чем Басра. Ну, идите же, идите.

За столом в полном одиночестве сидел человек с черным моноклем в глазу. Он сказал:

— Садитесь, Уормолд.

— Нет, лучше уж я постою.

— Это цитата, правда?

— Какая цитата?

— Я отлично помню, что слышал эту фразу в какой-то пьесе на любительском спектакле. Много лет назад.

Уормолд сел. Он сказал:

— Вы не имеете права посылать ее в Джакарту.

— Кого?

— Беатрису.

— Кто это такая? Ах, ваша секретарша… Терпеть не могу нашу манеру называть всех по именам! По этому вопросу вам надо обратиться к мисс Дженкинсон. Слава богу, она ведает секретариатом, а не я!

— Беатриса ни в чем не виновата.

— Ни в чем?.. Послушайте, Уормолд. Мы решили ликвидировать вашу резидентуру, но тут встал вопрос: что нам делать с вами?

Ну вот, держись! Судя по лицу полковника — одного из судей — ни на что хорошее рассчитывать не приходится. Шеф вынул монокль, и Уормолд был поражен младенческой голубизной его глаза. Шеф сказал: