Смертию смерть поправ - Евгений Львович Шифферс

знать о судьях много, чтобы делиться жадно вестями. Этот суд я задумал давно, я не знал, как к нему подступиться, потому что во мне было много обиды и горечи, и я боялся, что суд превратится в одинокий, тонущий плач, но потом постепенно я понял, что мне надо СОЗДАТЬ достаточно серьезных судей, чтобы я мог защищаться, мне представляется, что присяжные интересны, быть может, правда, я заблуждаюсь, но это мой суд, суд надо мной, и у меня нет отвода. Итак, все, что вы терпеливо узнали на прежних страницах, были сведения о суде, ведь всегда надо знать, кто будет судить, может быть, и сам попадешь к ним в лапы, потому я и старался представить их вам достаточно полно, быть может, и вы однажды ночью, оглядываясь, в нижнем белье, приклеите к столбу мокрым хлебом свое объявление, что завтра прозвенит и ваш суд, ваш черед, а в нашем местечке они, и только они, будут присяжными, других не сыскать, вот я и думал о них, думал и узнавал. Быть может, правда, у каждого из нас свое местечко, своя земля, и мои присяжные не пригодятся другому, кто вольно или невольно попадет под процесс, ну что ж, тогда просто из любопытства, человеческого любопытства, приходите на суд в другой стороне, а если придете, то ведь вам надо знать об обычаях этой страны, и тем более надо было прочесть краткие сведения о составе суда.

Председательствующий Фома, он и главный обвинитель. Присяжные: отец Фомы, мать Фомы, отчим Фомы, Арахна, Надз, Ияса, Мышь, Ирина, Мальчик, Эдип, Сфинкс, поэт Токк.

Глава двадцатая

Я немного стоял у столба

Я немного стоял у столба и незаметно слушал кое-какие разговоры, и тихо заплакал, когда услышал, как один хорошо одетый господин, которого знали и уважали в городе хорошие люди, сказал, что все это самонадеянный бред, претензия на универсальность, эпигонство, не сам, не сам, не сам, перепевы зарубежных веяний. Этот господин много раз бывал за рубежом и, судя по его наряду, действительно много узнал там, но о нем хорошо говорили хорошие люди, и я незаметно, обидно заплакал, тихо заскулил себе сзади, а он обернулся и спросил, чего ж это я плачу. Я сказал, что мне жалко того, кто повесил это объявление, в нем мелькнула жалость к моему убожеству, он похлопал меня по плечу, сказал, чтоб я больше читал, чтобы был, так сказать, в курсе, тогда мне не будет жалко этих эпигонов, этих… господин ловко прищелкнул пальцем, убивая меня щелчком. Но я сказал, что мне все равно его жалко, такого, какой он есть, потому что он рвется и рвется наружу, он хочет встречи, болеет сам, и заставляет болеть и умирать меня, если я долго не зову его, чтобы поболтать, чтобы он мог немного поправить миром, своим миром, царствием своим, где он царь, но только тогда он царь, когда я, много переболев, устало отворяю его тюрьму, чтобы он вышел на прогулку, чтобы построил в моей тюрьме свое царство, чтобы зазвенели у него детские дуделки караульной службы, чтобы сменялись там люди на вахте друг у друга. Вы, видно, его хорошо знаете, спросил господин, потому и плачете, но я вот лично не знаком, и потому могу быть достаточно объективным, и не ищу сочувствия к нему. Я сказал, что вовсе не знаю его, что узнаю о нем только по тем коротким страницам, которые он оставляет на мощеной мостовой тюремного двора, но что очень, очень жаль его, потому что я могу убить его совсем, если не буду открывать ворота, а у меня совсем уж нет сил, нет сил поднять звенящую связку ключей, я плачу, что вот он придумал этот суд, и всех судей себе придумал, судей своего царства, своего местечка, как он говорит, а вдруг у меня завтра не достанет сил снять ключ и выпустить его на прогулку, и тогда его суд, его справедливое судопроизводство не состоится, и вот такие господа, вот такие, как вы, хороший господин, отнимаете у меня силы, вы это делаете хорошо, потому что вам-то не нужно присяжных, вам не нужен он, ведь у вас никогда не будет суда.

Ха-ха, сказал господин, о котором хорошо говорят хорошие люди, ха-ха-ха — всеобщее чувство вины, читайте, молодой человек, читайте, необразованность задушит Россию.

Я тихо стоял у своего столба и плакал в утро на рассвете.

Глава двадцать первая

Мы молчим у моего порога

И это длится уже долго, или совсем не длится, потому что Фома смотрит сквозь меня в комнату и вспоминает, как отец его, когда был у него, все думал, что уже видел комнату Фомы, вот почему он так думал, он бывал уже здесь, у тебя, вон и машинка, черная «Олимпия» стоит под столом, а вельвета нет, нуда, это правильно, костюмчик ведь был мой, Фомы, у тебя он висеть не может.

КУДА МНЕ УТКНУТЬСЯ — КУДА МНЕ УТКНУТЬСЯ — КУДА — УКАЖИ КУДА.

Я стою и молчу, пусть все делает сам, раз пришел, раз стал посредником.

ФОМА…

Я…

ФОМА Я пришел за тобой.

Я Да.

ФОМА Отец сказал, что пришла пора.

Я Он, вероятно, знает, раз сказал.

ФОМА…

Я Ирины здесь нет, Фома, ты неточно понял отца, когда он сказал, что я взял ее себе, здесь другой смысл, с таким же успехом можно сказать, что я и тебя взял к себе, понимаешь, здесь более глубокий смысл, нежели твое ощущение, что она убежала и легла ко мне в постель, хотя кто знает, может быть, именно это и было бы самым глубоким смыслом. Ты будешь стоять в дверях, или все же войдешь?

ФОМА Я войду.

Он вошел, потому что услышал в моем голосе, что сможет все же узнать кое-что о себе наперед, хоть малую-малую толику, он твердо решил не пропустить ни одной нотки, чтобы все же прознать, если удастся, как будет судим он потом все же, как будут говорить о нем иные, и я могу поклясться, что это не я заставляю его так думать, что это он сам, я не волен уже в каких-то его чертах, я могу создать те или иные обстоятельства, но поступает он уже почти всегда сам так, как хочет, правда, я лучше других могу узнать его самые тайные страхи.

Глава двадцать вторая

Знакомство