Смертию смерть поправ - Евгений Львович Шифферс

должен был прийти и сказать тебе, что вот ты, Фома, предназначен, будь им? Неужели всегда нужен будет другой, кто назовет тебя, определит тебя, сам никогда не сможешь?

Ты пришел звать меня на суд, сейчас полночь, суд начнется с рассветом, надо ж ведь подождать твою мать-солнце, у нас есть немного времени, расскажи мне, что мешало тебе? Расскажи, потому что я уже не мог заставить тебя делать то или иное, да, в общем-то, мне было все равно, ты или другой сядет за предание, как добываешь ты для меня свои мысли, добром или злом, мне все равно, я не знаю добра или зла, это ваши понятия, но понимаешь, я, как говорят, стоял у твоей колыбели, потому, согласись, мне интересно, что случилось с тобой, отчего ты не стал покорным, отчего не открылся и не покорился своему дару, скажу тебе, он был отпущен не многим за все века. Ха-ха-ха-ха, как ты весь напрягся, Фома, как ты весь напрягся, человечек, услышал наконец отметку своему поведению, имел редкий дар и не взял его, или еще возьмешь? А если я и суд созвал, и тебя заставлю схоронить меня лишь затем, чтобы ты все же сел за свои письмена, схорони меня, Фома, между ждущих крестов, схорони, ведь бессмертен я, потому что не знаю, что такое смерть и рождение, это ваши понятия, что нам до них?

ФОМА Я опять слышу твою иронию, вечную иронию, которая шла рядом со мной всю жизнь, твою иронию, мне не хочется отвечать тебе всерьез, я боюсь, что ли, твоих усмешек, если хочешь знать, эта твоя объективная незаинтересованность, твоя ирония, не давала мне открытости и желания встретиться с тобой, то есть, как ты говоришь, писать ПРЕДАНИЕ, искать его и фиксировать. Пожалуй, именно это всегда мне мешало, именно это. Я ничего не боялся, и весь твой пафос тут был растрачен зря, я не искал легкости и спасения, просто одиночество, то есть общение с тобой, одним тобой и даром, который ты мне выхлопотал, сулило всегда отрицание, твой спокойный дар делал меня менее всего субъективным, я всегда ощущал собственную объективную зависимость от того или иного, что взбредет тебе в голову, или что ты построишь, заведомо зная цель. Эта неторопливая снисходительность к себе и к другим, которая странно текла во мне и рядом со мной, эта моя негромкая насмешница, — она словно играла со мной в нескончаемую игру, что вот вроде и нет ее и моего знания о ней, вроде я совсем свободен, вроде я, это только я, и опять усмешка, или просто злой смех из угла, или вой в одиночке. Ты говоришь, что мне был отпущен дар создать предание, которое, конечно, не нужно моим современникам, но так как у моего народа есть письменность, то прочтут потом иные, обязан сделать я свою работу. Для того, чтобы думать так, надо все же иметь большую гордость, творец мой, большую субъективность, большие желания и тщеславие, но ведь нет всего этого в объективности, сухой, неторопливой, мертвой и вечной твоей сути, которую ты дал мне, как дар немногих, возьми его назад, я не годен быть богом, мне это скучно, я не хочу жить.

Я Ты трусливый и гордый раб, Фома, я думал, ты сможешь другое, ты же меришь свой путь нежеланием быть богом, что ж, это большая рабская гордость не желать быть господином и свободным, люди всегда находили хорошие слова для оправдания своего страха, объединялись в идее, умирали даже за нее, но опять все же были рабами, потому что искали власти идеи, хотели стать господами своей идеи, и гибли, размахивая руками, свято гибли, если ничего не получалось. Ты не хочешь жить, Фома, и в этом, видишь ли, находишь некоторую гордыню, но я не хотел, чтобы ты жил, правда, я и не хотел, чтобы ты так рабски спасался в смерть, я хотел совсем другого.

ФОМА Чего же еще можно хотеть?

Я Ты не знаешь?

ФОМА Нет.

Я Я никогда даже в мыслях о тебе не говорил о своем желании, но я думал, что многое, что узнал ты еще до рождения и после, толкнет тебя в грудь горячим испугом отгадки.

ФОМА Я не знаю, о чем ты говоришь.

Я Твой отец знает, Фома, потому он и послал тебя ко мне, послал звать на суд, он такой же раб, как и все вы, он хочет судить меня, собрав вас всех, он хочет спасти тебя, спасти, оставить себе подобным, но тебе спасения нет, Фома, так же, как его нет мне, я сейчас скажу тебе, чего ждал от тебя, и тебе захочется этого много сильнее, чем мать в детстве, чем Ирину у ног Арахны, много больше, чем смерть отчима, чем гордость бога любить своих убийц.

ФОМА Скажи.

Я Я думал, ты захочешь стать началом, понимаешь, началом, таким, с чего все началось, только вот теперь, закручивая новый круг, я хотел, чтобы ты пожелал, как великой гордыни, безумия, Фома, чтобы ты стал природой самой, пропускающей через себя все, беззащитной от всех страданий, открытой чужим мыслям и страхам, которыми бьется безумный, ведь он поломал свою людскую охранность, поломал болезнью, и его мозг, его мозг без СЛОВА, без охраны, приемлет чужие беды, все беды, как принял пес твой приказ упасть вниз, как излечивал больных Ияса, все беды и зовы людей и зверей слышит безумный на земле, и кричит, пугаясь, людски пугаясь, своему причащению, и прячут быстрее его под замок хорошие люди. Но то болезнь, Фома, то не ЖАЖДА ее. Я думал, что мой Фома захочет испить этой влаги, осознанной влаги многих бед и криков, захочет он принять в себя, чтобы стать самой объективностью, а разве уж так холодна она? Разве нет в ней вопля безумца? Малая толика этого дара, этого безумия, была отпущена тебе, Фома, как умение слышать в миру и записать предание, ведь поэты на земле, Фома, слышат лишь часть общей боли, и то как тоскливо, как одиноко счастливы они, а ты разбросал свое семя впустую, и гордо не хочешь равняться с богами, и не хочешь жить, Фома.

ФОМА Когда-то очень давно, очень-очень давно, ты знаешь, я был рекой. Я знал это очень хорошо, мне было лет пять или шесть, и я плыл к какому-то океану, причем это была не игра, это была жизнь, я знал, что вот здесь и здесь, у меня мелководье,