Изгои Рюрикова рода - Татьяна Беспалова

Князь недоумевал: о чём может печаловаться, чего столь страстно желать прекрасная, добродетельная, всеми без изъятия почитаемая дева? Володарь стеснялся заговаривать с нею, опасался расспрашивать. И в доме Агаллиана, да и в общественных местах говорили на греческом языке. Если и слышалась иноплемённая речь, это были или сквернословие варяжских солдат, или каркающие призывы иудеев-торгашей. Поначалу Володарь смущался, умолкал, подолгу подбирая слова чужого языка. Ему хотелось поговорить складно, чтобы речь текла вешними ручьями, чтоб струилась витиевато, так же складно, как это получалось у насмешливого всезнайки и пьянчужки Галактиона. Володарю хотелось расспросить Елену, оградить от напастей не только силою меча. Но как это совершить, если печальные очи её хранили неразрешимую загадку? Довелось ему лишь один раз услышать, как Хадрия упомянула о каком-то потерянном женихе, уехавшем три года тому назад и пропавшем безвестно. Да какие там женихи! Разве для такой девы не сыщется муж? Это при несметном-то богатстве? Это при отце-то хитроумудрённом? Это при красоте и добродетели несказанной, сказочной? Да и как посмел-то потеряться тот жених! Володарь тискал рукой рукоять меча, дёргал поводья, маялся в бездействии. Верный Жемчуг прядал ушами, дескать, чего тебе, хозяин, недостает в агаллиановом дому? Или служба не по чести?

В тот памятный день, едва войдя под своды храма и заняв свое обычное место, неподалёку от алтаря у левого ряда колонн, в том месте, где солнечные лучи рисуют на полу причудливые узоры, Елена погрузилась в молитвенное оцепенение. Хадрия неотлучно находилась при ней, но Володарь не мог устоять на месте. Он снова и снова обходил по кругу галереи и залы Святой Софии. В тот день он снова надолго задержался возле полюбившейся ему фрески, он снова в смущении ловил взгляд Иоанна Крестителя, и чудилось ему, будто давно потерянный и забытый друг смотрит на него. Потерянный… Потерянный?

– Тебе по нраву мозаика Деисус? – кто-то обратился к нему звенящим, высоким голосом. – Я тоже неизменно и навсегда очарована ею. Как жаль, что имя мастера забылось! Михаил Дука послушался совета и ослепил его. А потом…

Володарь обернулся. Елена и Хадрия стояли рядом с ним, чуть позади, возле левого плеча. Хадрия была, как обычно, черна и смотрела на Володаря внимательными, вороньими очами. Елена же, напротив, светло улыбалась. Пышная прядь цвета красного золота выбилась из-под зеленоватой кисеи покрывала. Пальцы крепко сжимали огарок толстой свечки. Руки её оказались так горячи, что воск размягчился, измялся, будто тонкий шёлковый платок.

– …а потом художник умер от многих ран. Он был старый человек, – завершила свою речь Елена.

– Этот человек… твой брат говорит, что это Иоанн Креститель… Так вот этот Иоанн Креститель очень похож на моего стародавнего друга. Если мозаика выложена недавно, не с него ли писан образ? Мой друг был частым гостем в городе Константина. Ах, прости… – и он в замешательстве умолк, подбирая нужные слова.

Ослеплённый блеском золотых волос, очарованный, он напрочь позабыл язык ромеев и заговорил с дочерью Агаллиана на родном наречии. А она, заметив его волнение и пытаясь разрешить неловкость, снова заулыбалась.

– Я знаю язык русичей. Понимаю каждое слово, даже брань, но стесняюсь говорить. Мой жених, Демьян, научил меня многим словам, и вот теперь мы с тобой говорим на родном ему языке. Но ведь ты из других мест, не из Новгорода. На твоей родине так же говорят? Ах, ты и не заметил!

Елена звонко рассмеялась. Впервые за долгое время он видел её веселой. И даже старая «ворона» Хадрия растянула рот в подобии жалостной ухмылки.

– Жених благородной Елены Агаллианы, – «прокаркала» она, – это знатный человек из Новгородской земли. Он уехал и пропал. Благородная Елена молит Богородицу о скорейшем его возвращении. Его имя – Демьян.

– Не о Твердяте ли толкуете? – изумился Володарь.

Елена вспыхнула. Свечка в её кулаке превратилась в плотный ком.

– Так ты невеста Демьяна?!

– О, да! – её лицо порозовело, глаза вновь наполнились тревогой. – Ты знаешь его, рыцарь? Знаком? Но ты ведь княжеского рода! Ты не из Новгорода! Может, бывал в тех местах?

Князь внезапно увидел Сачу. Половчанка избавилась от воинских одежд. Где-то она добыла ромейскую тунику? Как-то обзавелась синей, как ризы Богородицы, шалью тонкой, отлично выделанной шерстяной материи? Как тщательно спрятала она под убором свои буйные косы, как закрыла тканью шею и иссечённые шрамами руки? Но глаза, но изукрашенное странными узорами лицо – их не спрячешь! Нет христианской набожности во взоре, нет привычки поклоняться смиренномудрым ликам! И с оружием не рассталась. Просто спрятала ножны под шалью и так с железом и греховными помыслами вошла в Божий храм. Половчанка уже приблизилась к ним, уже прислушалась к разговорам и внимала каждому слову, ведь говорили они теперь на знакомом ей языке. Ах, Сача! Как он мог позабыть о ней! И сколько же времени прошло? Сколько седмиц провёл он в блаженном счастье, в изобильном доме Агаллиана?

Володарь молчал. Близкая, неотвратимая беда сладко пахла пчелиным воском. Демьян Твердята! Вот где ты восстал из мертвых! Давно уж, поди, рассыпались в прах твои кости, а в сердце прекрасной девы ты до сих пор живее всех живых!

– Почему молчишь, рыцарь? Разве ты не русич? Три зимы минуло, как Демьян покинул город Константина, наказав мне дожидаться. И я жду, но у каждого встреченного русича спрашиваю о нём. А у тебя вот спросить не решалась. Почему? Ах, я грешница! Перестала надеяться!

Наконец Сача сорвалась, подбежала к Володарю.

– Не смотри так! Отвернись! Не смей! Ты мой, Волод! Мой! – кричала она на языке племени Шара, колотя ему в грудь кулаками, и кольца кольчуги, целомудренно прикрытые тяжёлым шёлковым плащом цветов дома Агаллианов, жалобно скрипели под её ударами.

Володарь не чувствовал ударов, не слышал криков и звона. Он купался в серых глазах дочери Агаллиана, будто в тихоструйной, тёплой реке. Он слушал её стройную речь, он дивился на её одежды, состоявшие из лиловых, синих, пурпурных оттенков. Яркие волосы, радужные одеяния, пронзительный взор, трепет уст. Руки и шея девы – чистейший розоватый мрамор. Мочки ушей, обременённые тяжелыми самоцветами, нежная грудь в радужном сиянии каменьев драгоценного ожерелья – весь её облик олицетворение неземного совершенства, ожившая сказка, продолжение счастливого сна. Неужто Твердяте посчастливилось обладать этим? Разве местные обычаи позволяют до свадьбы прикасаться к невесте? Тем более столь знатной, тем более столь разумной и образованной? Володарь, сам не свой, протянул руку, надеясь лишь прикоснуться к краю её одежд.

– Посмотри, рыцарь! – дева оживилась, взмахнула рукавами шёлковой накидки. – Твой оруженосец… твой паж… девушка-половчанка. Она убегает! Что она кричала тебе, твоя рабыня? Она заплакала?! Или мне показалось это? Какие вольности вы, русичи, позволяете своим рабам!

В серых глазах Елены кипела весенняя буря. Володарь с изумлением смотрел, как она кинулась вослед за половчанкой, как догнала, как удержала за край синего платка. Вот скользкая ткань обнажила буйство кос, мониста из яркой меди и крепкие, исчерченные давно зажившими и свежими шрамами плечи. Вот половчанка схватилась за ножны, но сдержала дума не обнажить оружие в доме пусть чужого, но всё-таки Бога. Сача отмахнулась от Елены ножнами. Удар пришелся по нежному, мраморному запястью. Дочь Агаллиана ахнула от неожиданности и тут же оказалась в цепких объятиях Хадрии. Крики половчанки словно пробудили дочь Агаллиана ото сна. Великолепный мрамор ожил, превратившись в чудную деву, веселую и страстную. Что делать, бежать или остаться?