Изгои Рюрикова рода - Татьяна Беспалова

Спелёнутую, будто малый младенец, тяжёлым шёлковым плащом, он подвесил Сачу за ноги на верёвке возле входа в конюшню.

– Вот так. Теперь ты похожа на шелковичный кокон, – оскалился беловолосый рыцарь. – Да и плащ на тебе шёлковый. Не княжеский ли? Не Волода ли?

Услышав знакомое имя, девчонка совсем обессилела. Слезы потекли по её щекам. Но грязные струйки сбегали не на подбородок. Они струились по лбу и пропадали в набитых соломенной трухой волосах.

– Тебе не будет больно, – ласково молвил Лауновех. – Быстрая смерть. Эй, Мундомат! Принеси вёдра! Там у входа стоят деревянные, коней поить!

Мундомат украдкой перекрестился и отправился исполнять повеление, принёс вёдра. Беловолосый рыцарь меж тем подвесил рядом с первой жертвой вторую – уже мёртвого юнца. Затем нанёс удар рассчетливо, так, чтобы сразу отсечь голову Мэтигая. Кровь всё ещё сочилась из горла юноши. Лауновех отскочил в сторону, но на белоснежной рубахе всё равно осталось несколько алых пятен. Следующий удар оборвал истошный вопль девчонки. Эта не желала отправляться в ад, как следовало язычнице – билась, хрипела. Мундомату пришлось довершить дело ещё одним ударом. Лауновех жестом призвал оруженосца к молчанию, постоял, прислушиваясь. Сверху не доносилось ни звука. Не было слышно даже мышиной возни. Кровь капала в вёдра, скапливаясь на дне. Кони в денниках волновались, прислушиваясь к удаляющимся шагам убийц.

* * *

С рассвета Володарь обходил поместье Агаллиана. Время от времени он погружался в сад, прислушивался к шелесту листов, вдыхал ароматы плодоносящих дерев, подолгу простаивал в неподвижности, силясь услышать плеск морской волны. Но недалёкое море не давало о себе знать. Могучий зверь будто уснул до времени. Тогда князь принимался мечтать о степи, о вольной скачке, о любимейшей из своих забав – волчьей травле. Накрепко привязанный к Елене, не первую седмицу безотлучно следующий за ней, он не смел и помыслить о рыцарских забавах. Да и водится ли в окрестностях Царьграда дичь? Бродят ли вепри? Бегают ли волки? Можно ли хоть косулю загнать? Нешто вовсе нет охоты? Не может быть! В странном томлении он слушал, как пробуждалась челядь. Вот рябенькая поломойка явилась в тот зал, где семья Агаллианов обычно справляла пиры. Вот она трёт щеткой, наводя первозданный глянец на половой мрамор. Сама-то рябенькая, тощенькая. А тоже ведь, поди, женщина. И кто-то обнимает её, кто-то целует. Володарь подошёл к поломойке совсем близко, так, чтобы лучше видеть кудельки влажных волос на её затылке, бисеринки пота на её напряжённых плечах, её смуглые щиколотки, её привычные к чёрной работе руки. Поломойка подняла головку, глянула на Володаря. Странный, пакостный испуг мелькнул в её глазах. Она затараторила, сбиваясь, непрестанно облизывая сохнущие губы:

– Госпожа неподалёку… Могут услышать… тут настрого запрещено такое… госпожа там… она услышит…

Поломойка махнула рукой в сторону дверей, ведущих в сад. Экая докука! Он ведь только что бродил там в полном одиночестве. Неужто госпожа уже проснулась и тоже вышла на прогулку?

– Я хотел спросить насчет охоты… – буркнул растерянно Володарь.

Он нашёл Елену под сенью портика, у выхода в сад, в том самом месте, где тихо шелестел небольшой фонтан. Она сидела на широком его бортике, по своему обыкновению задумчиво рассматривая разноцветных рыбок. А те, шевеля пышными хвостами, приникали к её руке с немыми щекотными поцелуями. Синяя шаль и белое, шитое серебром одеяние скрывали прелести её тела. Зачем она заплела себе волосы в косу, как невеста? Откуда известны ей обычаи Руси? Словно отвечая на его мысли, она заговорила на языке русичей:

– Я была невестой. Я и сейчас невеста. Жених не вернул мне данного слова. Он просто пропал. Я жду его третий год…

– Зачем ты ждёшь его так долго? – возмутился Володарь. – Твердята силён и отважен. Такому человеку нелегко пропасть! Если не вернулся – знать, не захотел!

– Жестокие слова…

Она принялась медленно расплетать косу. Володарь, как зачарованный, смотрел на её быстрые пальцы. Золотистые локоны распадались по плечам. Она тряхнула головой, отвернулась. Почему прячет глаза? Плачет? Она казалась маленькой и немощной, лёгкой, будто матерчатая кукла, и тёплой, как разогретая полуденным солнышком травка. Володарю захотелось нырнуть в её аромат, упиться, согреться, напитаться её соками. Он прикоснулся к кушаку. Нет, меч он благоразумно оставил в своих покоях и теперь может опуститься на колени без страха обеспокоить деву грохотом бранного железа. Вот она совсем близка. Володарь протянул руку, намереваясь прикоснуться к червонному золоту волос, и тут же отдёрнул. Молоты грохотали в его висках. Зачем-то, совсем некстати, вспомнилась наездница Сача, её ласки, неуёмные, долгие, порой слишком докучливые, но теперь уж подзабытые. Ах, как хотелось изведать объятий Елены! Глянет ли она когда-нибудь ласково? Поманит ли, обовьёт руками, разомкнет губы в поисках его губ? Каково-то ему будет в объятиях золотоволосой девы? Окажутся ли они мягкими, нежными или, как у Сачи, хлёсткими и тугими?

Её лицо скрывал занавес золотых волос. Надрывая сердце тяжкими сомнениями, Володарь силился угадать, не плачет ли она, может ли он прикоснуться, имеет ли право обнять, не оскорбив чести.

– Нам не дано провидеть Божий промысел… – она снова заговорила, на этот раз на языке ромеев, и в голосе её не угадывалось слёз, но Володарь терялся, смысл речей премудрой девы ускользал от него. Ему хотелось лишь одно: обнять, прижать, обладать, изведать трепет тела, испить влагу уст. Ах, этот травянисто-пряный дух, так пахнут ветры степей и дубрав его родины… Ах, эта мягкая, податливая отзывчивость юного тела… Так и есть! Щёки-то влажны, губы разомкнуты, сердчишко колотится, словно намеревается утечь, да не имеет сил вырваться из железных объятий русича. Она что-то говорит. Да кто ж теперь разберёт ромейскую речь? Да и к чему сейчас слова?

– Молчи, – шепчет Володарь. – Молчи, а я стану целовать тебя. Только целовать… только целовать…

Но она не умолкает. Почему? Зачем? Разве не понятно и без слов? Ну что ж! Раз хочет разговоров, он поговорит.

– Я полюбил тебя, я привязался. Но мечтаю вернуться на родину… Но я не в силах устоять…

– Уж не болен ли ты? – высокий, звонкий, устрашающий, знакомый голос взлетел под крышу портика. – Не заболел ли, Володарь Ростиславич? Не обессилел? Зачем ползаешь по полу? Зачем цепляешься руками за шелка моей дочери? Ей не по силам сдерживать столь могучего воина. Если тяжко стоять на ногах – вон, обопрись хоть на Филиппа. Он сильный муж и ещё не стар…

Что случилась? Холодная струя низверглась с небеси? Ухнула о каменную плаху секира палача? Камень скатился с кровли? Князь обернулся. Фома Агаллиан воздвигся среди голубоватых колонн. Его братья, Никон и Филипп, стояли рядом с ним.

Дева поднялась на ноги. Она металась по покоям, сжимая белыми пальцами края синей шали.

– Ну, вот оно и свершилось! – воскликнул отец Елены. В голосе его и во взоре не было гнева, а одна лишь озорная издёвка. – Юная плоть требует своего: жаждет сражений, алкает любви. Не стыдись, князь. Моя дочь красива. Моя дочь премудра. Моя дочь желанна для многих, и ты ничем не хуже иных.