Персики для месье кюре - Джоанн Харрис

— Не дергайтесь, — сказала она. — Когда я вышла замуж за Поля-Мари, мне вскоре пришлось узнать, что делать, если тебе поставили фонарь под глазом или сломали руку. Снимите-ка рубашку.

— Но, Жозефина…

— Я сказала, снимите рубашку, месье кюре! Или, может, мне лучше пригласить сюда доктора Кюсонне? Уж он-то моментально разнесет эту новость по всей деревне.

Я неохотно подчинился. Наконец она окончила возиться со мной и спросила:

— Ну что, разве вам теперь не лучше?

Я пожал плечами.

— Не знаю. У меня все тело болит.

— Неблагодарный! — Она улыбнулась. (Я, кажется, уже говорил, что улыбается она одними глазами?)

— Спасибо вам, Жозефина, — сказал я. — Я очень вам благодарен, но буду благодарен еще больше, если вы никому об этом не скажете. Мое положение в глазах епископа и без того уже достаточно пошатнулось, но если он узнает об этом… тогда все…

Она посмотрела на меня.

— Ваша тайна в безопасности. Не беспокойтесь, я хорошо умею хранить секреты. — И она с коварной улыбкой наклонилась, поцеловала меня в щеку и тут же исчезла за дверью в пелене дождя — точно сон о солнечных летних деньках.

Благослови меня, отец мой, ибо я согрешил. Ну, по крайней мере, согрешил бы, будь у меня такая возможность. Возможно, все дело в событиях прошлой ночи, вызвавших у меня настоящий стресс, а возможно, в прикосновении женских рук к обнаженной коже. Так давно женские руки не касались моего тела! И какой же стыд охватывает меня, когда я вспоминаю, как Жозефина скрывала когда-то свои синяки и ссадины; как она надевала темные очки, хотя небо было затянуто тучами; как постоянно носила это свое пальто, точно доспехи; как она запиралась в своей комнате и по нескольку дней оттуда не выходила, отговариваясь «мигренями».

Неужели она поэтому помогла мне? Потому что знает, каково это — чувствовать себя жертвой, чувствовать, что тебя опозорили? Но я не заслужил ее доброго отношения. Я же знал, что Поль-Мари — жестокий насильник, но ничем ей не помог: меня сдерживала тайна исповеди. Да и что я мог с ним поделать, отец мой? Я же не имел права вмешиваться. А вот Вианн взяла и вмешалась. Вианн Роше, которая прилетает к нам вместе с ветром и всем возвещает перемены…

Этот ветер! Почему он дует? Почему вообще должны быть какие-то перемены, отец мой? Мы были счастливы раньше — ну, по крайней мере, большинство из нас — и вполне всем довольны. Почему же все обязательно должно быть иначе?

Говорят, Белый Отан приносит безумие, а Черный Отан — хаос и отчаяние. Не то чтобы я так уж верил в эти сказки, но ветер снова переменился, и отчего-то впервые в жизни я, похоже, чувствую его мрачный призыв. Ланскне от меня отрекся — от меня отреклись прихожане по обе стороны реки. И моя церковь от меня отреклась или, по крайней мере, вот-вот это сделает. В такие мгновения особенно соблазнительно звучит голос этого ветра, ветра, который странствует налегке, который летит куда хочет…

Вторник, 24 августа

Еще сильнее визгливое пение ветра и барабанный стук дождевых капель. В последние два дня дождь почти не прекращался. Он грохочет в водосточных желобах, стекает по оконным стеклам, миллионами крошечных точек висит в воздухе и заставляет нас сидеть взаперти, точно узников. Черный Отан неистовствует, точно банда преступников: он срывает с каштанов листья, а с людей шляпы, выворачивает зонты, безнадежно разрушает прически и рисует на поверхности реки свое безумное граффити.

Анук и Алиса почти весь день слушали музыку и смотрели телевизор, а Розетт рисовала своих обезьянок, хотя сегодня перешла к изображению слонов. Девочки, похоже, вполне счастливы, хоть им и приходится сидеть дома. Только одна я не знаю покоя и все смотрю в окно, а по нему все текут и текут дождевые струи. И все время чего-то жду — но чего? Я и сама не знаю.

Сегодня днем я решила сходить к Жозефине, надев старый дождевик Арманды и ее резиновые сапоги. Но Жозефины в кафе не оказалось, и Мари-Анж сказала, что не знает, когда она вернется. Редкие прохожие на улицах выглядели весьма уныло. Небо было темным, как в ноябре. Проходя мимо церкви Сен-Жером, я заметила, что дверь в мою бывшую chocolaterie плохо закрыта и, мотаясь на ветру, печально постукивает — точно передает сигналы какого-то полузабытого кода.

Бат-бат-бат. Бат-бат. Бат-бат.

Впрочем, я здесь больше не живу и за этот дом не отвечаю. Но там по-прежнему живут призраки, которые сейчас толпятся у дверей, отталкивая друг друга, и с плачем требуют внимания. Я, разумеется, знаю, как их прогнать, но это призраки меня самой, и моей Анук, и Ру, и Рейно, и Жозефины, и Арманды, моего дорогого старого друга, чье лицо, точно печеное яблочко, покрыто тысячью морщин. Я помню, как Арманда залезла на высокий табурет у стойки, а ее длинная черная юбка немного задралась, и из-под нее выглянул подол ярко-красной нижней юбки; как она пила шоколад с ложечки для сахара; как она читала вместе с Люком стихи, пока за мальчиком не явилась Каро…

Я огляделась. На площади было пусто. Шуршала, задевая за леса, пленка, которой от непогоды укрыли крышу. Ремонтные работы из-за дождя пришлось приостановить. Сейчас там, конечно, никого нет, говорила я себе. Там нет людей, зато полно волшебства и призраков прошлого.

Бат-бат-бат. Точно взгляд из-под ресниц. Точно глаз, подмигивающий из разверстой могилы. Зайди внутрь, Вианн, говорит эта приоткрытая дверь. Мы все здесь. Твои старые друзья. И твой Черный Человек, и твоя мать, и твое прошлое. И воздух здесь по-прежнему горький, как шоколад, и пахнет сладостно, как ладан. Попробуй. Испытай на вкус…

И я вошла внутрь.

Кто-то явно пытался убрать мусор и привести все в порядок. Пол был почти чист, стены выскоблены и готовы к покраске. Если бы я смотрела верным образом, то теперь почти смогла бы увидеть призраки давних обитателей этого дома — женщину с шестилетней девочкой, входящих в нежилое помещение, где на полу лежит серый ковер пыли и в каждом углу — печаль и запустение. Но и сейчас здесь все выглядело точно так же; и сейчас здесь не было никого, кто мог бы разогнать тени громкими звуками пластмассовой трубы или начал бы колотить по дну кастрюльки деревянной ложкой и кричать: «Эй, злые духи, вон отсюда!»

Но я уже знала, как тут все можно переделать. Стены покрасить желтой краской, а синей нанести узор по трафарету; поставить барную стойку и возле нее, может, пару высоких табуретов. В воздухе сильно пахло дымом, влажным, застарелым, но если распахнуть окна и двери, окурить помещение сухим шалфеем, натереть полы смесью соды и лавандового масла…

Злые духи, вон отсюда! Да, я легко могла бы все тут совершенно преобразить. Дом — это всегда отражение его хозяев, пусть даже прежних, а этот дом, безусловно, меня узнал. Как легко он принял бы нас обратно; как легко можно было бы восстановить прошлое!

Бат-бат.