Земля обетованная - Андре Моруа

– Ну, раз уж вы прибегли к таким выражениям, то – да, я хочу свободно видеться с моими друзьями.

– И тебе безразлично, что ты разоришь домашний очаг, где стоит детская колыбель? Что ты выбросишь на улицу родную мать, кузину, которой ты всем обязана, несчастное семейство Блеза и множество других ни в чем не повинных людей, которые станут жертвами твоей ссоры с мужем?!

– Колыбели не стоят в очагах, мама. В крайнем случае, они стоят под крышей дома.

– Не смей мне дерзить, Клер!

– Я и не думала, мама. Я просто хочу понять, каким образом и зачем мне «выбрасывать всех вас на улицу»? Во-первых, я не ссорилась с Альбером, который ни сном ни духом не посвящен во все ваши истории. В конце концов, вы же не обязаны отвечать за меня.

– Слава богу, нет! И если тебе придется покинуть Альбера, я первая буду ратовать за то, чтобы мой внук воспитывался у него.

– Я совсем не против, – ответила Клер.

– У тебя просто нет сердца!

– Мама, вы уж определите, в чем упрекаете меня – в том, что я люблю? Или в том, что не люблю? В том, что у меня слишком много сердца или что его нет совсем?

В этот момент появилась Сибилла.

– Ага, вот что тут происходит! – весело воскликнула она. – Вы устроили Мелизанде головомойку, тетя Анриетта? Хотите знать мое мнение? Пусть делает что угодно вместе со своим Пеллеасом, но не забывает, что ее родные работают у Голо![94]

Тем временем Эдме и Франсуа Ларивьер пригласили Менетрие к себе на ужин. Им хотелось выяснить, что произошло и каковы чувства Кристиана.

– Не вижу никаких причин отрицать, – сказал он в ответ на осторожный вопрос Эдме, – что мы с Клер любим друг друга.

– А вы не думали о том, что она рискует из-за своей неосторожности потерять мужа и сына? – спросил Франсуа.

– Ее муж, если верить тому, что она мне сказала, ей уже больше не муж.

– Фактически, может быть, – сказал Ларивьер, – но официально, по закону…

– Вопрос в том, – возразил Кристиан, – чтобы определить, нужно ли жертвовать счастьем Клер и моим ради закона? Такая личная жертва может считаться законной (да и в том я не очень уверен), когда на кону стоит существование общества, но в данном случае… Какой урон потерпит французское общество, если мы с Клер будем любить друг друга?

– И все-таки факт остается фактом: самыми устойчивыми являются те общества, где страсти не выходят за пределы, установленные законами, – ответил Ларивьер. – Свобода нравов и их падение неизменно идут об руку.

Эдме решила, что пора ей спустить на землю этих мужчин, всегда готовых воспарить в облака, в разреженный воздух, столь благотворный для отвлеченных идей:

– Скажите, Кристиан, что вы можете предложить Клер? Вы ведь женаты.

– О, почти нет, – ответил он. – Я очень любил Фанни. Когда-то она была для меня вдохновительницей и подругой. А нынче стала самою собой – известным, признанным скульптором. Мы больше не нужны друг другу. И теперь мне нужна Клер.

Эдме спросила себя, не без легкого укола ревности, что Клер может привнести в творчество и жизнь Кристиана Менетрие. «Клер красива и умна, этого у нее не отнимешь, – думала Эдме, – но в ней так мало человеческого тепла. Поистине, мужчины – странные существа, а их реакции непредсказуемы».

И пока она размышляла, Ларивьер и Менетрие снова улетели в заоблачные дали, к своим абстрактным идеям.

Дневник Клер

15 сентября 1923. – Я намеревалась по возвращении Альбера открыть ему всю правду и потребовать свободы. Но захлебнулась, помимо воли, в домашней рутине, которая не оставила мне места для таких решительных действий. Альбера тут же вызвал к себе Пуанкаре, который решил послать его в Рур для переговоров с германскими промышленниками. Он едет уже завтра, и я ничего ему не сказала. Правда, я надеялась, что меня выдадут другие – Роланда, Оноре, Эжен, няня Флойд, – избавив тем самым от необходимости объясняться. Но наши слуги, похоже, не стали сплетничать, а Роланда, со свойственным ей цинизмом, объявила мне:

– Милая Клер, я знаю вашу тайну, но, будьте уверены, никто не сохранит ее лучше меня. Вы со мной не боретесь, и я не стану бороться с вами. Ведь если патрон разведется, я рискую получить соперницу, во сто раз более опасную. Поэтому я буду на вашей стороне.

– А как же Альбер? – спросила я. – Что ему известно? Что он думает?

Она засмеялась:

– У Альбера сейчас такие сложные проблемы, что ему прежде всего нужен покой в личной жизни.

Как же мне было тяжело: целый месяц готовиться к бесстрашному признанию, а потом, так ничего и не сделав, снова погрязнуть в болоте обмана.

2 октября 1923. – Эта прекрасная осень, которая должна была стать самой счастливой в моей жизни, принесла мне, напротив, одни горести. В сентябре Кристиан уехал из Парижа; две недели назад он вернулся, и мы встречаемся – довольно часто, но тайком и наспех. Я всегда порицала женщин типа Роланды; и мне тяжело сознавать, что теперь они считают меня «своей». Мне отвратительны их понимающие взгляды, предложения водить дружбу, договариваться о взаимной спасительной лжи. Но разве я имею право возмущаться? Разве я не делаю то, что всегда осуждала? Чтобы проводить воскресные дни с Кристианом, я вынуждена полагаться на молчание моей горничной и шофера. Они дают мне понять, что я в них нуждаюсь, и я чувствую, что между собой они насмехаются над «развратными хозяевами». Я презираю, ненавижу себя. Зато Кристиан, будучи безбожником, не мучится подобными чувствами – и потому, что для него физическое наслаждение превыше всего, и потому, что он живет на обочине любого общества. А вот для меня, права я или нет, грех, особенно плотский, был и остается самым ужасным из всех. Да и какое удовольствие я получаю от этих мимолетных объятий? Хотела было написать: никакого. Но это неправда. Если бы я не любила Кристиана, мне было бы легко отказаться от него, порвать. Увы, я его люблю; я хочу быть рядом с ним; я восхищаюсь его умом, его творчеством, его близостью; мне приятно чувствовать, что я ему полезна, даже необходима. Я уже не смогла бы жить без него, только хочется, чтобы эта жизнь была честной, открытой и чистой – да, чистой!

3 декабря 1923. – Я редко открываю эту тетрадь, мне почти нечего записывать. И все-таки время от времени меня обуревает властное желание подвести итоги. Выразить свои чувства к Кристиану. Свое растущее восхищение им как поэтом. В настоящий момент он пишет, на тему Мерлина и Вивианы, которую я ему подсказала, драму, прекрасную и более человечную, чем его предыдущие произведения. Как приятно сознавать, что он принял почти все мои пожелания! «Вы оказываете на мою работу самое благотворное влияние», – сказал он мне, и я чувствую, что мою власть над ним (если таковая и существует) можно назвать скорее духовной, нежели физической. О, как я горжусь этим! Кристиан-человек восхищает меня своим абсолютным бескорыстием, интеллектуальным благородством. Деньги, почести, успех, даже слава ему совершенно безразличны. Он стремится создавать произведения, которые мог бы любить сам. Ничто другое его не интересует, да и я нужна ему лишь в той мере, в какой способствую его творчеству. А Кристиан-любовник? Увы, в этом любой мужчина может только разочаровать меня. Еще в первые наши вечера на мысе Фреэль я чувствовала, с какой тревогой, с каким стыдом и смущением Кристиан маскировал поэзией обнаженность своего желания. Сейчас он, кажется, уже считает естественным и привычным, когда я дарю ему свое тело, хотя для меня этот акт все еще остается жертвоприношением – смиренным, но подневольным. Двойственность натуры Кристиана: волшебник, повелитель божественных теней – и студент, циничный и развращенный. Но я люблю его таким, какой он есть.