У стен Малапаги - Рохлин Борис

В этот день, тёплый и солнечный, был какой-то праздник. В саду по этому поводу устроили гуляния, играл оркестр, было много людей. Должен тебе сказать, я не люблю тесноты, давки, шума. К тому же музыка под открытым небом не может доставить удовольствие подлинному ценителю. Почти не задев слуха, не успевшая прикоснуться к душе и сердцу своего поклонника, она рассыпается, разваливается, словно звуки, почувствовав свободу, как воробьи или голуби, заслышавшие мой голос, разлетаются в разные стороны. И шум окружающей жизни их поглощает. Под открытым небом трудно почувствовать, услышать скрипку или флейту, или, например, гобой… Доступна для восприятия лишь барабанная дробь, но такая музыка — уже специально и только — предназначена для человека. У меня лично эти звуки вызывают чудовищную мигрень.

Для подлинного, адекватного переживания музыкального произведения требуется замкнутое пространство. Это помогает сосредоточиться…

Дорогой друг, мне кажется, ты понимаешь меня. Небосвод — слишком высокий купол даже для твоего любимого Баха.

Но извини, я отвлёкся. Обо мне уж точно не скажешь, что я большой любитель музыки и уж тем более её знаток. Это ты в юности был страшным меломаном. До сих пор помню: глаза закрыты, ты, вытянувшись, лежишь на боку-и сонно-оцепенелое, пугающе-неподвижное тело, словно твоя душа временно покинула тебя, чтобы без помех слушать звуки органа или клавесина. Помню, ты был большим знатоком не только Баха, но и Рамо с Купереном…

Да, несмотря на шум и толкотню, я в этот раз был очень доволен, более скажу, счастлив. Хозяева, увлечённые праздником, забыли о нас. Нам удалось перекинуться несколькими фразами… Ах, какое это упоительное чувство! Быть рядом с… Памела рядом, совсем рядом со мной… Но, увы, это продолжалось недолго — и вот нас уводят в разные стороны. Ты, вероятно, представляешь, нет, ты не можешь себе представить, как я был потрясён, травмирован… Поначалу я отказался идти домой, но, сам понимаешь, пришлось…

И всё-таки я счастлив. Памела меня любит. Я убедился в этом. Первое, что я сделал, вернувшись домой, — нет, я побежал не к миске с едой — я сделал то, чего давно-давно уже не делал — я стал смотреться в зеркало.

О, чудо! Да, дорогой друг, произошло чудо, точно так, как с великим Гёте, с которым оно происходило довольно часто, стоило ему влюбиться. Так то с Гёте, а что говорить обо мне…?

Я снова после долгого перерыва себе понравился. Я не хвастаюсь, поверь, я выглядел великолепно, я снова был в форме.

Я смотрел и думал… Почему, почему я такой…, такой… красивый…, умный…, мудрый…, -да, не преувеличиваю, в это мгновение я казался себе мудрецом, — почему я пишу такие хорошие письма…, почему я являюсь роком для прекрасной половины…, универсальным магнитом для слабого пола…

Ну что, что я могу поделать, если я такой…?

Я чувствовал в себе необыкновенную способность привлекать, очаровывать и вызывать симпатию. Мне казалось, что и тело, и душа мои настроены столь гармонично, столь, я бы сказал, ювелирно, вобрали в себя такую энергию и мощь, что одно прикосновение моей лапы или поворот головы могли вызвать ответное чувство.

Ответное чувство…? Фу, как слабо сказано… Но, дорогой друг, не хватает слов… Что же они могут вызвать…?

Вибрацию…, сдвиг…? Кажется, у меня крыша поехала…

Как правильно заметил однажды уже немолодой гражданин, пострадавший от собственного темперамента:

«О, богиня любви Венера, что ты сделала со мной…»

Похоже, со мной тоже, драгоценный друг, но в высоком, а не в приземлённо-телесном и унизительном смысле.

Дорогой, писать больше не могу. Пришли хозяева. Завтра продолжу.

Прошло уже несколько дней, как я не брался за перо. Я расстался с тобой, полный надежд и восторгов. Но как жестока жизнь, как непредсказуема, как невыносимы и подлы её укусы, выверты, подножки… Всё кончено… в один день…, час…, мгновение…

Мой ангел уехал, её увезли. О, Памела, что я без тебя? Мир опустел, и я — сирота в этом опустевшем мире, одинокий, беззащитный, затерянный… Как сказал удивительный Фет, словно предугадавший моё страдальческое будущее:

Куда идти, где некого обнять, —

Там, где в пространстве затерялось время?

Её увезли к морю, к какому…, кажется, Средиземному. Боже, зачем, какие моря…, их так много, кому они нужны? Но лето! Как я ненавижу лето! Время отпусков, — как это у них называется, — все куда-то едут, срываются со своих мест, покидают родных, близких, всех… И ради чего? Что они надеются увидеть, узнать, найти? Какие открытия ожидают их там, куда они несутся сломя голову? Можно подумать, что только ради этого они и живут. Чем пустее человек, тем дальше он едет… Зачем? Чтобы отметиться, поставить крестик, галочку, сделать пометку, зарубку? Я там был, я это… то… тогда… с тем… этим… той… видел…

Лето…? Самое сомнительное время года. Жара, пыль, солнце слепит глаза, комары, мухи, всякая дрянь ползёт, летает, кусает, садится… И ещё эти отпуска…

Она сама, по доброй воле, ни за что не уехала бы, я знаю — её увезли. Они думают, ей пойдёт на пользу…, морской воздух, купания, новые впечатления и — о, ужас, только сейчас мне пришло в голову — новые знакомства…

Как я боюсь этих новых знакомств, боюсь, чего…? Надо привыкать… Верность…? Где она…?

Совсем некстати, дорогой Якоб, вспомнил ответ одной юной простушки. На вопрос, приходилось ли ей иметь дело с мужчиной, она ответила, что ей самой никогда, но что мужчинам иной раз приходилось иметь дело с нею.

Боже, когда душа открыта…, болит…, оборонительные линии прорваны…, что приходит в голову?

Нет, это не выдержать, не вынести… Я умру от тоски, ревности и одиночества. Что мне осталось? Сколько это может продолжаться? Я в отчаянии, нет аппетита, нет сна, нет покоя, нет даже мыслей, дорогой друг.

К тому же я в полном неведении, я ничего не знаю. Более того, мне не к кому обратиться. Я пытался…, выяснял…, старался хоть что-то узнать — ничего. В ответ молчание, гримасы, неясные, а то и подлые намёки… Вот и всё…

Бог мой, какая всё-таки пошлость царит в этом мире!

Я не требую, не прошу, не надеюсь на сочувствие и понимание. Но такт, но вежливость, но корректность! На этот минимум я мог бы, казалось, рассчитывать. Где оно — это хвалёное европейское воспитание, европейский гуманизм? Какое там…, я встретил только чёрствость и равнодушие… Хоть бы видимость сострадания, желания помочь, так нет же, напротив, абсолютное и нескрываемое злорадство, словно им легче от того, что я оказался в таком печальном и, возможно, отчасти смешном положении. В лучшем случае я столкнулся с пустым любопытством, любопытством от скуки, хуже — с каким-то гадким оттенком… Господи, как правильно, как в самую точку сказал поэт Тютчев:

Ах, если бы живые крылья

Души, парящей над толпой,

Её спасали от насилья

Бессмертной пошлости людской.