Время банкетов - Венсан Робер

На этом банкете, где ни одна деталь не была пущена на самотек, не случайной была, по всей вероятности, и личность того оратора, на которого возложили обязанность ответить на торжественную речь Одилона Барро, хотя, по всеобщему признанию современников, красноречие он обнаружил более чем посредственное; между тем знаем мы про него очень мало. Кто же такой этот Матье Дюма, депутат от Парижа с 1827 года? Он родился в Монпелье в 1757 году и был на тридцать четыре года старше того оратора, которому отвечал, так что участники банкета, состоявшегося весной 1830 года, вполне могли воспринимать его как старца. Дюма происходил из семьи мелких дворян, связанных со сферой финансов, а сам смолоду избрал военную карьеру; в 19 лет он уже капитан егерей. В 1780 году он адъютант Рошамбо, командующего экспедиционным корпусом, отправленным на помощь инсургентам; вместе с Рошамбо он воюет в Америке и отличается в сражениях. В 1789 году Дюма принимает сторону Революции и становится адъютантом Лафайета, своего старого товарища по оружию, когда тот берет на себя командование парижской национальной гвардией. В этом качестве он сопровождал похоронную процессию монархии — возвращение Людовика XVI из Варенна. Избранный депутатом Законодательного собрания от департамента Сена и Уаза, он присоединяется к фельянам и очень скоро делается противником Бриссо и жирондистов. В апреле 1792 года он входит в число тех семи депутатов, которые имели мужество проголосовать против объявления войны Австрии. Эмигрировал он лишь весной 1793 года, а вернулся сразу после 9 термидора. При Директории Дюма был избран депутатом в Совет старейшин и считался там сторонником восстановления умеренной монархии, к которому призывали члены общества Клиши, что привело к его изгнанию после государственного переворота 18 фрюктидора V года[328]. После 18 брюмера он принял сторону Бонапарта, а тот сделал его членом Государственного совета, дивизионным генералом, затем военным министром своего брата Жозефа, сначала в Неаполе, а после в Испании. Дюма, судя по всему, был крупным военным администратором; он дослужился до должности генерального интенданта Великой армии и в 1813 году попал в плен. Вернувшись во Францию в следующем году, встал на сторону Бурбонов, но во время Ста дней согласился, хотя и без большой охоты, с возложенной на него Наполеоном обязанностью реорганизовывать национальную гвардию. После этого он впал в немилость у Бурбонов, но когда министерство возглавил герцог де Ришелье, все-таки вновь был включен в состав Государственного совета; впрочем, в 1822 году, при Виллеле, его оттуда опять исключили.

Какой вывод можно сделать из этого сложного жизненного пути, пройденного в сложные времена? Кого видели в Матье Дюма сотрапезники, собравшиеся в «Бургундском винограднике»? Разумеется, бывшего генерала Империи, и это имело значение[329], но вовсе не заклятого врага монархического принципа при условии, что конституционные гарантии, наследие 1789 года, будут обеспечены. Дюма был бесспорно сторонник порядка, не смутьян: насколько мне известно, имя его никогда не связывалось ни прямо, ни косвенно с заговорами карбонариев. Все это важно, но главным фактом биографии Дюма, тем, который объясняет восторженный прием, оказанный ему участниками банкета, мне кажется его близость к Лафайету. Дюма был один из его старых соратников, один из немногих оставшихся в живых участников американских сражений; подобно Лафайету, он мог рассчитывать на поддержку старых друзей из числа парижских буржуа, состоявших некогда в национальной гвардии — этом гражданском ополчении, которое Карл Х так неосторожно распустил в 1827 году и восстановления которого так упорно требовали либералы. Именно поэтому я склонен верить «Белому знамени», вообще очень недоброжелательному и пристрастному, которое — единственная из газет — сообщает, что сразу после тоста, произнесенного председателем банкета, а также после ответа старейшего из представителей департамента Сена в палате депутатов, раздались крики «Да здравствует Лафайет, да здравствует Свобода!» Приветствуя Матье Дюма, альтер-эго Лафайета, парижские буржуа или во всяком случае те из них, кто пришел в «Бургунский виноградник», воздавали Лафайету такие же публичные почести, как и жители Гренобля и Лиона прошедшим летом.

Кто же были сотрапезники, пришедшие в «Бургундский виноградник»? Вначале познакомимся с тем, что сообщают об этом роялистские газеты, близкие к власти. Если верить «Белому знамени», в этой «свалке», среди семи сотен участников этого «либерального пикника» избирателей насчитывалось очень мало, не больше сотни, «остальные же были все сплошь приказчики из лавок, бригадиры из мастерских и несколько политических писак». Со своей стороны, «Французская газета» тоже не могла сдержать возмущения: «Эти господа полагают, что если они собрали в кабаке две или три сотни торговцев, стряпчих и людей прочих профессий, это дает им право выступать от лица населения в восемьсот тысяч душ, не принимая в расчет всех достойных и добропорядочных людей, всех возвышенных чувств, почтенных существований, мудрых мнений и великих деяний, какими это население славится»; действительно, «чиновники, военные, находящиеся на действительной службе, главы судейского корпуса и вообще люди известные и почтенные, предпочли держаться от этого пира подальше». Дело в том, что в этот же самый день и час «избранное парижское общество» стекалось в Институт, чтобы услышать речи Кювье и Ламартина. В тот день поэта принимали во Французскую академию, и это было главным событием светской жизни.

Итак, с точки зрения ультрароялистских журналистов, участники банкета не могли претендовать на то, чтобы представительствовать за все парижское население. С одной стороны, они были слишком малочисленны и слишком состоятельны, чтобы выступать от имени столичного народа: «Неужели только тот может считаться гражданином, считаться французом, у кого есть в кармане двадцать франков, которые позволяют ему услышать, как адвокат-демагог, взобравшись на стул, между шамбертеном и шампанским разглагольствует о свободе и благе страны? Лицемеры! А сколько французских граждан не могут принять участие в ваших оргиях, потому что не имеют двадцати франков или потому что эти двадцать франков нужны им, чтобы накормить семью!» С другой стороны, никто не уполномочил участников банкета высказывать политические суждения. «Белое знамя» намекает, что участники эти — личности зависимые, нанятые, а значит, подкупленные: если приказчики, мастера и наемные писаки (журналисты) присутствовали на пиру, то лишь оттого, что им за это заплатили. А если среди них и затесались какие-то избиратели, то это избиратели «контрабандные»: безвестные люди, занимающиеся довольно подлыми ремеслами, суконщики, бакалейщики, обойщики и фармацевты, которым Хартия, к несчастью, позволила исполнять некоторые политические обязанности. Отсюда насмешки над комиссарами банкета или по крайней мере над теми, кому можно было сдать деньги по подписке в предыдущие дни: «Когда бы не увлекательные сражения в выборной палате, г-да Далиньи и Дюмон спокойно продолжали бы разрезать свои сукна, а г-н Какелар — свои холсты; г-н Бовизаж, красильщик, занимался бы исключительно своими красками и тревога не искажала бы его черты; г-н Поселье, бакалейщик, следил бы за ходом своей торговли, а не за течением прекрасной речи; наконец, г-н Буассель, фармацевт, справедливо расчел бы, что если уж прибегать к снадобьям, от его изделий больше толку, чем от тех, какие подают в скверном ресторане „Бургундский виноградник“». Одним словом, по словам ультрароялистских журналистов, не стоило удивляться ни тому, что ресторан через несколько дней пришлось отмывать и окуривать, ни тому, что собрание кончилось потасовками, потому что расходившиеся гости не досчитались двух сотен шляп.