Спаситель и сын. Сезон 2 - Мари-Од Мюрай

— Непредвиденная остановка поезда. Ради вашей безопасности просим не пытаться открывать двери и выходить на пути.

Самюэль бросил тревожный взгляд на пожилую даму. Она его успокоила:

— Такое случается сплошь и рядом.

Вынужденная неподвижность вернула мысли Самюэля назад, домой. Он достал телефон и отправил матери эсэмэску: «Как ты? Прости меня, пожалуйста». Ответ пришел через минуту: «Я в больнице, едва вижу. Приходи меня забрать». Значит, жива и, как всегда, все драматизирует, чтобы он чувствовал себя виноватым. Самюэль выключил телефон. И в ту же минуту контролер сделал следующее объявление:

— Рабочие-ремонтники оставили на путях дрезину. Поезд остановлен на неопределенное время. Как только буду знать больше, непременно сообщу.

Детская вера в материнское всемогущество не иссякла в Самюэле, у него возникло чувство, что мать в очередной раз нашла средство ему помешать. Он взглянул на соседей. Они сидели спокойно, нисколько не возмущаясь идиотами, которые бросили посреди дороги свою таратайку. Постоянные пассажиры местного поезда чего только не навидались за время поездок: баран на рельсах, несчастный случай на вокзале в Этампе, забастовщики, запрыгнувшие в поезд с платформы, машинист, забывший завести будильник. Но никто еще не подозревал железную дорогу в сговоре с матерями-тиранками.

Когда Самюэль увидел того самого молоденького контролера, который с озабоченным видом торопливо шел по проходу, он снова поднял палец:

— Месье!

— По поводу билета? Ничего страшного, на этот раз…

— Нет, я по поводу остановки. Это надолго?

— Я непременно сообщу, как только…

— У меня крайне важная встреча, — прервал его Самюэль. — Вопрос жизни и смерти!

Контролер и пожилая дама обменялись полуулыбками, подумав одновременно одно и то же: бедный мальчик, должно быть, влюблен.

— Я узнаю и непременно вам скажу, — сочувственно пообещал молоденький контролер.

Прошло минут десять, но контролер так и не появился, поезд по-прежнему стоял, а пассажиры безучастно перелистывали странички книг или водили пальцами по экранам айфонов, лишь изредка вздыхая. Самюэль грыз кулак. Неужели все напрасно? Он толкнул мать, проговорился, что знает об отце правду, а теперь сидит в этом проклятом поезде, и если приедет в Париж, то темной ночью! И еще ему хотелось есть. А еще больше — плакать. Вдруг вагон легонько встряхнуло. Молоденький контролер радостно объявил пассажирам, что путь свободен и они прибудут на вокзал Аустерлиц примерно с двадцатиминутным опозданием. Управление железных дорог приносит свои извинения.

— Че-ерт, — простонал Самюэль.

Он все просчитал по минутам, не сомневаясь, что жизнь — несложная арифметика, где 17:32 + 20 минут пешком = я пришел к началу концерта. Ничего подобного. Жизнь — это куча передряг, и это твердо усвоили остальные пассажиры.

Самюэль выпрыгнул из поезда на платформу ровно в 18 часов, время начала концерта. Он стрелой помчался вдоль набережной Сены, как было нарисовано у него на плане, но… в другую сторону. И понял это только через целых пять минут. Он побежал обратно, чувствуя отчаяние и боль в бешено колотящемся сердце.

Тем временем Андре Вьенер в замершем концертном зале успел сыграть Дебюсси и начал играть Шумана, а его сын все бежал из последних сил, и по щекам у него текли слезы, но он их не замечал, бежал, ничего не видя, рискуя попасть под автобус или сбить велосипедиста. На улице Сен-Поль он остановился, озираясь: «Где же я? Куда бежать?!»

— Как попасть на площадь Бодуайе, скажите, пожалуйста!

— Вы почти на месте. Пройдите немного вперед.

Вот она, мэрия! «Концерт, наверное, уже кончился, — подумал Самюэль. — Но, может, я все-таки увижу папу?» Он пощупал свитер. Да, диск никуда не делся.

— Вам куда? — окликнул его охранник у ворот во двор мэрии.

— Я… на концерт.

— Концерт давно начался.

— Я знаю. Поезд опоздал… Прошу вас, пожалуйста, пропустите меня. Играет мой отец.

Охранник не спешил, похоже, паренек был того.

— Пожалуйста, — повторил Самюэль, вытирая слезы.

— Ладно, иди, но чтобы на цыпочках, понял?

Охранник проводил Самюэля до двери, по счастью, ее оставили приоткрытой. В зале полная тишина. Неужели все кончилось? Самюэль проскользнул внутрь. Полутьма, но на освещенной ярким светом эстраде сидел перед фортепиано Андре Вьенер, неподвижный, сосредоточенный. Черный пиджак, белоснежная рубашка, бледное лицо, темные волосы. Самюэль заметил свободное место у самого края, единственный свободный стул, потому что сидевший на нем молодой человек встал и стоял у стены, чтобы лучше видеть игру пианиста. Самюэль не сел, а почти что упал на стул, и не потому, что бежал, а потрясенный первыми трагическими аккордами. Соната № 3 Скрябина. Первая часть. Drammatico.

Самюэль узнавал каждую ноту, но звучали они по-иному, были живыми, теплыми, а рояль казался ослепительным черным солнцем. Пианист слился с ним, был его частью. На лице его боль сменялась восторгом, пальцы то впивались в клавиши, то ласкали их, а потом на короткую секунду взмывали в воздух — гибкие, белоснежные, немые — и вновь бежали от низких октав к высоким, от высоких к низким. Самюэлю сделалось страшно. Он читал, что его отец непредсказуем, что ему случается взять не ту ноту. У Вьенера случались срывы, разумеется из-за стресса, но еще и потому, что он мог впасть в транс. Музыка завладевала им, и в эти мгновения он был так прекрасен, что у сидящих в зале захватывало дух. По временам его словно отбрасывало назад, романтическая шевелюра взлетала волной, но в следующий миг он уже снова нависал над клавишами, и ноты по капле стекали с его пальцев. Последняя часть. Con fuoco. С огнем. И огонь вспыхнул — в пианисте, в его игре, все более нервной и напряженной. Он то замирал в какой-то истоме, то вздрагивал и исступленно рвался вперед к трем последним аккордам, в которые вложил неистовую страсть. Как сказал сам Скрябин: «В темные бездны / Взором сжигающим / Он проникает…»[69] Самюэлю показалось, что он парит над бездной, а стоящий рядом молодой человек болезненно застонал. В следующую минуту зал, освобождаясь от долгого напряжения, бурно захлопал в ладоши, награждая аплодисментами канатоходца, который увел их так далеко… Увлек так высоко…

— Браво! Браво! — кричали ему.

Пианист встал и, положив руку на рояль, поклонился так изысканно, словно одарял публику своей благосклонностью, а не благодарил за аплодисменты. В зале зажегся свет, и Самюэль увидел, что слушателями были в основном пожилые люди, молодежи — юношей и девушек — было совсем немного, но это явно были музыканты, и они боготворили Андре Вьенера. Из них был и стоящий рядом с Самюэлем молодой человек. Как только виртуоз покинул сцену, молодой человек устремился за кулисы. Самюэль побежал за ним, зажав в руке диск, служивший ему предлогом. Он услышал, как молодой человек крикнул: