Кольцо златовласой ведьмы - Екатерина Лесина

– Прекрати, мам.

– А чего прекратить? Что, я не вижу, думаешь, как ты к бутылке прикладываешься? Приворожила, тварь! Душу тебе выела – и бросила. Мне про нее рассказывали, про матерь ейную, которая дочурку, точно кукушка, полюбовнику подкинула. И плевать, что у мужика семья была… Лешка, вон, рассказывал.

– Алкаш был твой Лешка.

– И ты таким станешь, если не одумаешься. Он, вон, тоже… встретил раскрасавицу – и враз совесть у него отшибло. Что – жена? Что – дети? Развестись думал… только не нужен он красотке оказался: куда ему со свиным-то рылом – да в калашный ряд? Нет, у нее другой полюбовничек объявился. А там – и третий. Шла по мужским головам баба. Так вам, остолопам, и надобно!

Антон представил себе дорогу, вымощенную человеческими головами. Страшно!

– А как война ее прижала, так и объявилась. Мол, помоги! И эту… тварь, чтоб ей в аду икалось, подсунула. Доченька, мол, это твоя, спасай кровиночку… Лешка, наивный, и рад был стараться. Взял приблудыша в семью. И Наташка-покойница, доброй души человек, ты ее не помнишь, конечно…

– Не помню. – Голос у отца глухой, усталый.

– Надо было поставить жестко: или свои дети, или эта. А она не захотела разлад продолжать, да и… время было такое, когда старые обиды забывались. Приняла. Обогрела девку, как родную. Я ей еще тогда говорила – наплачешься. А она мне – чего с ребенка взять? И погляди, что вышло? Где Наташка? Где Лешка? Где детки их законные?! Нету! Всех этот кукушонок повывел!

– Мама, прекрати!

– Что, правда глаза колет? А ты послушай, послушай. Перед свадьбой не хотел, так хоть сейчас… Пашка в колыбели помер, года не разменявши.

– Война была. Много младенцев погибало.

– Алеська, старшенькая, здоровая девка, никогда не чихала даже, в сорок пятом как легла, так и не встала. На кладбище ее и понесли. В сорок седьмом – Ванятка, дружок твой. Помнишь, его?

– Помню.

– Через два года – Санька. А за ним и Валечка в мир иной отправилась. Все только руками разводили, мол, будто прокляли их. Я-то знала, кто их проклял! Не хотела твоя кукушонка чужачкой быть – вот и подавила птенчиков. Одна осталась, кровиночка. Наташка-то с горя тронулась рассудком, своею доченькой считать ее стала. Наряжала. Бантики. Косички. Платьица. И чем та ей отплатила? Стоило Наташке забеременеть, как и все… ушла в могилку, с младенцем вместе.

– Валя очень любила Наталью.

– Обереги, боже, от этакой любови! Мне Наташка все рассказала… перед смертью-то ясно становится, где ложь, а где – правда. Вот и у страдалицы душенька отмылась. Поняла она, как дело было. И плакала горько, да только что с этих слез? Сказала: пусть Господь эту тварь осудит, что, если есть высшая справедливость, пусть она бездетной помрет, как померла Наташка. За Лешкой приглядеть просила… и колечко девке велела отдать, вроде как материно оно. Я отдала. Мне чужого не надобно, хотя, конечно, кольцо это… видел его небось? Такое, с розовым камушком?

Антон хорошо кольцо это помнил. Мама носила его, не снимая. И посмотреть ему не разрешала на него, потому что перстень – не игрушка, а реликвия.

– Непростое колечко. Оно ей и правда от матери ейной перешло. А той – от ее матери. Только колечко это – ведьмино! Чего ведьма захочет, так все и сладится… забудь ее. У тебя, вон, сын имеется. Расти мальца. Заведи семью, нормальную чтоб… и все у тебя сложится.

Почему-то из всего их разговора Антону запомнились лишь слова про кольцо. Ну, и еще дорога, из чужих голов сложенная. А тетя Валя дотянула до весны – и все-таки умерла.

Антона снова бросили.

Он помнил похороны, и что отец потом все же напился, уснул, пьяный, в туалете. И Антон долго стучался в дверь, плакал…

На следующий день отец был злым, раздраженным. И вскоре это состояние стало для него обычным, как и неприятный запах, исходивший от его одежды. На прежней работе долго, как могли, закрывали глаза на отцовские выходки, но когда он потерял край, уволили.

– Нет, дальше так продолжаться не может. – Отец стоял, опираясь руками на грязную раковину, разглядывая в зеркале свое отражение. – Верно?

Антон кивнул. Он был рад, что отец умылся и сбрил колючую щетину. Он выгладил костюм и рубашку, начистил ботинки и, оставив Антону ключи, ушел из дому. Вернулся вечером. Не один.

– Это Тамара. – Отец представил ему женщину с крупными зубами. Антон только и смотрел, что на них – зубы были золотыми. Не все, конечно, те, что слева. Еще – женщина ничем не походила на маму. Крупная. Грубая. С зычным голосом и кучерявыми волосами, она занимала как-то очень уж много места.

– Мы подружимся, верно? – спросила она, протягивая ему шоколадку.

Свадьбу сыграли скоро, и месяца не прошло. Отец нашел работу, не такую, как раньше, но все же это было лучше, чем дома сидеть и пить.

Пить Тамара позволяла ему исключительно по выходным. Ну, или если праздник был. И сама не отказывалась, садилась за стол, наливала водку в высокую граненую рюмку, шумно вдыхала, выдыхала – и опрокидывала ее. Занюхивала кусочком хлеба.

Тамара полагала, что главное в доме – порядок, и наводила его твердой рукой, не делая уступок никому, даже собственной дочери. Дочь злилась.

И срывала злость на Антоне.

Ей было пятнадцать. Хотелось ей на улицу, с подружками и к парням, чтобы – портвейн, сигареты и гитара на лавке, а не подзатыльники и учеба.

– С Антона пример бери, – ворчала Тамара. – Учится – человеком станет.

В шестнадцать лет девчонка сбежала из дому, ушла, прихватив Тамарину заначку, оставила записку – сама, мол, знает, как жизнью своей распорядиться.

Ее нашли через полгода в притоне, откуда и доставили в больницу с передозом, но – не спасли. И новость эта сломала Тамару. Она выла всю ночь, колотила кулаками в стену, кляла кого-то… а утром вышла из комнаты – страшная, простоволосая и с безумными глазами.

– Из-за тебя все, – сказала она, вцепившись Антону в плечи. Встряхнула так, что едва не сломала пополам. – Ведьмино отродье… избавился от моей девочки… проклял…

Эта мысль прочно засела в Тамариной голове.

– У нее горе, – ответил отец, когда Антон ему пожаловался. – Наберись терпения и веди себя, как мужчина. Тома много для тебя сделала.

Она научилась притворяться. При отце была мягкой, ласковой даже, но, стоило ему уйти, и Тамара менялась. В глазах ее появлялся сумасшедший блеск, губы изгибались в неестественной, приклеенной какой-то улыбке, и голос становился сиплым.

– Отродье, – шептала Тамара. – Чтоб ты проклят был… как мою девочку… пусть тебя закопают! Не ее… ее-то – за что?!

Отвечать не следовало – Тамара злилась, шипела и щипала его. От щипков оставались синяки, но лучше уж они, чем удары мокрым полотенцем. Как-то Антон проспал уход отца и школу тоже, он словно плавал в какой-то мути и не мог из нее выбраться. А потом эта муть стала его душить.