Кольцо златовласой ведьмы - Екатерина Лесина

– В тебе видна кровь, – повторял он, разглядывая руки Тео, – посмотри, сколь изящны они. Тонкие запястья, узкие ладони, длинные пальцы с розовыми ногтями – вот истинные признаки благородного рождения. Ты уверена, что не знаешь имени своего отца?

– Разве это имеет значение?

– Никакого. – Он целовал и ногти, и пальцы ее, и ладони. – Мне нравится твоя улыбка. Я не знаю, о чем ты думаешь сейчас…

– О тебе, – солгала Тео. – О том, как мне повезло, что я тебя встретила.

– Нам обоим повезло. И мне бесконечно жаль, что я не способен предложить тебе большего…

…Он и так дал ей многое. Пожалуй, Тео была по-своему благодарна этому странному человеку, которому суждено было стать лишь ступенью на ее пути.

Правда, пока она не придумала, как через него узнать о брате, но, видимо, в мире ином их с Паоло судьбы были связаны изначально.

Паоло прибыл в Рим в смятенном состоянии духа. Он был печален. И зол. И растерян. И беспомощен перед силой, которая не желала оставить его в покое. Его жена умерла.

Снова!

Впервые Паоло женился спустя год после смерти отца, когда понял, что не способен более вынести это одиночество. Горе его было искренним и глубоким, он тосковал по графу Арриго, кляня себя за невнимательность, за грубость и сомнения, за переживания, которые разбередили его старые сердечные раны. Графа обнаружили сидящим в кресле, перед зеркалом. Он сидел, выронив кубок, и вино разлилось по полу. И слуги шептались о том, что пятно это похоже на кровь.

И что лицо графа исказилось от боли.

А глаза его долго не могли закрыть, словно Арриго не желал расставаться с собственным отражением в зеркале. Паоло настоятельно советовали избавиться от зеркала, а дом освятить, что он и сделал, не столько из-за страхов глупой черни, сколько желая облегчить отцу переход в мир иной. Заказал он и мессы, которые посещал исправно, веруя, что искренняя молитва достигнет подножия Престола Господня.

Донну Доминику он встретил в храме и был очарован ею с первого взгляда. Робкая и хрупкая, преисполненная какого-то дивного света, она не замечала ничего и никого, кроме лика Господня. А Паоло любовался ею, думая, что прежде не встречал подобного создания.

Свести с нею знакомство было просто. Родители донны Доминики, люди небогатые, титулованные, но не самого древнего рода, радовались тому, что дочери их суждено стать графиней. Паоло уверил их, что намерения имеет самые честные, и лишь только истечет срок положенного траура, он женится на донне Доминике.

…Если она ответит ему взаимностью.

…Она была скромна, но в глубине темных глаз Паоло видел тайный свет и обещание любить.

И разве не суждено было браку их стать счастливым и многодетным?

Паоло нашел ее в той комнате, где умер его отец, лежащей на полу, бездыханной. И прежде чем коснулся тела, понял – мертва. Он закричал от переполнявшей его боли и, обняв Доминику, не подпускал к ней никого целые сутки. Слуги шептались, что горе лишило его разума, и были правы.

После смерти жены он жил отшельником, находя утешение в книгах и собственных размышлениях о сути вещей. Паоло и сам не мог понять, когда же и по какой надобности он как-то раз покинул уютное уединение собственного дома. Он вдруг оказался на площади, перед храмом Святой Розалии. И был день. Светило солнце, яркое, горячее. Воздух наполнен был самыми разнообразными запахами, в которых ладан и благовония сплетались воедино с вонью протухающей рыбы и потных человеческих тел.

Люди суетились, занятые каждый своим делом, близкие, но, в то же время, далекие друг от друга.

И Паоло разглядывал их с удивлением.

Торговцы и торговки… монахи… нищие… ремесленники… дети… женщины и мужчины… и вовсе – старики, степенные, сонные…

Сколько их? Множество! И в этом множестве Паоло ощущал себя лишним. Он почувствовал непривычную растерянность, словно бы был ребенком, потерявшимся и забытым родителями. И лишь пресветлые чертоги храма казались ему единственно надежным укрытием.

Там, пред очами святой Розалии, кроткой девы, Паоло опустился на колени и заговорил. Он рассказывал обо всем – о себе, о позоре своего рождения, о заблуждениях, в которых пребывал долгие годы, пусть и не по собственной вине. Об отце, чья душа, верно, ждала Страшного суда, запертая в Чистилище; о ведьме, о сестре, которая исчезла, унеся с собой половинку его сердца, о своем недолгом счастье и светлой донне Доминике…

Он говорил, уже не стесняясь быть услышанным кем-то, кроме святой. И когда, утомленный исповедью, которая дала ему невиданное облегчение, он поднялся с колен, – увидел, что рядом стоит девушка в черном вдовьем наряде.

– Я не желала подслушивать вас, – сказала она, опуская взор. – Мне следовало отойти, но…

Она была бледна и измучена, и даже румянец стыда, коснувшийся бледных щек ее, был каким-то болезненным, лихорадочным.

– …и клянусь, что ваша тайна останется при мне.

– А ваша?

– А моя… – девушка преклонила колени перед святой. – У меня нет тайн…

…только боль.

Ее звали Орнелла, и была она сиротой. Родителей Орнелла знала лишь по портретам, написанным давно. Ее отдали под опеку брату отца, человеку жестокому и себялюбивому. Он быстро стал хозяином в опустевшем доме, куда привез собственное семейство…

Обычная история, которая, однако, тронула сердце Паоло.

…Дядя терпел Орнеллу вплоть до того момента, когда ей исполнилось пятнадцать лет. А потом выдал ее замуж за первого, кто дал хорошую цену. И стоило ли удивляться, что супруг Орнеллы был стар, нехорош собой и не менее жесток, чем ее опекун?

О нет, она о многом умалчивала, но Паоло умел слушать и слышать больше, чем было скрыто в ее словах. Ее взгляд, затравленный, переполненный нечеловеческой мукой, говорил о многом.

…После смерти супруга выяснилось, что его имущество принадлежит его детям, которые не желали видеть Орнеллу в их доме. Не могла она вернуться и к дяде.

– Мне некуда идти, – сказала она, глядя на святую Розалию. – И, верно, лучше бы мне было умереть!

В тот миг Паоло понял, для чего высшая сила привела его в храм, выбрав именно этот день и час.

– Если вас не смутило то, что вы услышали, – он протянул руку, и несчастная робко коснулась его ладони. Как же холодны были ее пальцы, как близко подошла она к черте, что разделяет смерть и жизнь, – и если вы не убоитесь молвы, то дом мой открыт для вас. Пожалуй, там вы не найдете роскоши, к которой, возможно, привыкли, но зато обретете покой и мир. Клянусь, что ни мыслями, ни словом, ни делом я не посягну на вашу честь.