Университетская роща - Тамара Каленова

Подозвав к себе студента с голубой повязкой распорядителя, дама развернула афишку.

— Послушайте, любезный, — сказала она, тыча в нее пальцем. — Моей Сашэт студенты обязаны две кадрили!

— Не извольте беспокоиться, мадам, — учтиво склонил кудрявую голову молодой человек. — Кадрилей будет еще много. Студенты в долгу не останутся.

И еще раз поклонившись дамам, он устремился к группе третьекурсников. Что-то сказал им, очевидно, про Сашэт и ее маменьку, которая требовала, как было обещано в рекламном листке, две кадрили. Кто-то из группы кивнул и направился к Сашэт приглашать. Чего не сделаешь ради своих голодающих товарищей…

— Ну что, может, и нам тряхнуть стариной? — шутливо предложил Крылов.

Коржинский сделал испуганные глаза, и оба расхохотались. Приходилось и им в свое время плясать обязательные кадрили.

— Нет уж, шалишь, — сказал Коржинский. — Пойдем лучше поглядим концерт. Это более пристойно для нашего возраста.

Лавируя среди танцующих, они направились на звуки «Гаудеамуса».

Студенческий концерт им понравился. Хор дружно и молодо исполнил «Да здравствует разум, да скроется тьма»; вполне приличный дуэт с первого курса задушевно вывел «Не искушай меня без нужды»… Но более всего развеселил пародист.

— На местную тему! — бойко объявил тощий белесый юноша и взял гитару.

«Картофельный росток»? — узнал Крылов молодого человека, запомнившегося ему по стычке в театре. — Ну-ну, послушаем, сударь, вашу местную тему».

— Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю! Зорко смотрит пристав частный в колыбель твою, — приятным баритоном запел белесый. — Вот железная дорога мчится за Урал… Кто знаком с ней хоть немного, тот не раз рыдал…

Публика прервала самоуку-артиста взрывом хохота и рукоплесканиями.

Местная тема удалась вполне. И про железную дорогу, которая все никак не могла достроиться, а там, где участки были пущены, происходили частые крушения, поезда сходили с рельс из-за технической безалаберности, и пассажиры, рискнувшие двигаться по чугунке, обязаны были перед поездкой страховать свои жизни в специальных компаниях.

И про то, как долго обмалчивали в Томске вопрос с электричеством и водопроводом до тех пор, пока отважились на эти «чюды техники».

Прогулявшись по трущобам

И вернувшись с фонарями,

«Больше света! Больше света!» —

Завопили купцы сами.

И про томский «филимон», «бесов ящик», «чертовщину» — телефон, по которому только сильным ором можно было докричаться до «абенента». И о том, что местные «туязы», едва дело доходило до денег, сразу же заболеют тифом… брюшным.

«Вот тебе и картофельный росток, — подумал с изумлением Крылов. — Сатирик растет…»

После пародиста вышел длинноволосый, томного вида студент и изобразил «паета Полициантова», у которого запросто дома «сидит муза, чешет пузо».

Душа тобой полна,

Мы любим тя зело,

Ах ты, Емеля, а!

О ты, Емеля, о!

Зрители зааплодировали. Полициантов понравился.

Крылов и Коржинский переглянулись, усмехнулись радостно: жив, жив бессменный «пает», символ молодого дурачества! Только в их студенческие годы анонимные стихи, приписываемые молвой Тредиаковскому, звучали несколько иначе:

И ты, богиня, о,

Я шел деревню чрез, —

Мужик несет вино

В жилище крыши без…

Татьянин день шумел, смеялся, танцевал. Святой студенческий праздник.

Давным-давно, 12 января 1755 года, в день памяти мученицы Татьяны, благодаря неусыпным хлопотам великого Ломоносова, императрица Елизавета Петровна позволила первый в России университет — Московский. И вот уже почти полтора столетия в этот день по всей России собираются бывшие и действительные студенты, чтобы вновь увидеть друг друга, спеть «Гаудеамус игитур». Святой студенческий праздник… В этот день историческая Татьяна у всех на устах. И на банкетах самый лучший тост поднимается за Незнакомку, и все понимают, что Незнакомка — это пресветлая Татьяна, университетская Мечта…

Уж как непривычен Татьянин день для Томска, но и сюда достиг он, и здесь разгорелся костерок, возле которого всяк волен погреть окоченевшую душу.

Коржинский растроганно сжал руку Крылову.

— Славно, — прошептал он. — Однако ж мало старых универсантов.

— Они там, внизу, — указал рукой на пол Крылов. — Хотите пойти?

— Хочу ли я? — укоризненно посмотрел на него Коржинский и порывисто поднялся.

Настоящая «Татьяна», конечно же, собиралась внизу, в биллиардной. К двум часам ночи длинное приземистое помещение было превращено в «мертвецкую». На столах, застеленных «саваном», пиво, свечи и чаши для приготовления жженки.

Друзья поспели ко второму тосту, пропустив лишь обязательный за Незнакомку.

— Светел и радостен день Татьяны, — возбужденно говорил неизвестный оратор, бывший «юс», юрист-универсант. — Великий день праздника науки, просвещения, культуры… Навстречу свету лились потоки мрака, душного и беспросветного. Но Татьянин день всегда оставался… Да здравствует свободная школа! Да здравствует просвещенный свободный народ!

Сердца у Коржинского и Крылова забились в волнении, плечи сдвинулись ближе; эх, нет Коли Мартьянова. Это его любимый тост — «да здравствует просвещенный свободный народ!».

Жженка пошла по кругу. Хотелось говорить, говорить… Сладко щемило в груди: как славно! Как возвышенно и чисто мужское братство! Недаром говорят, что студенчество — это дрожжи общественной совести…

— В нашей стране, где врут даже барометры, в моде ходячие афоризмы, — мрачно созерцая стакан с вином, начал новый оратор, сменивший юса. — Наше время, дескать, не время широких задач. А я заявляю: это пошлый и ничтожный лозунг, господа! Это мелкая монета, брошенная в медную кружку слепого…

— Кто это? — спросил у соседа по застолью Крылов. — Красиво говорит.

— Да, — согласно кивнул сосед. — Это новый землеустроитель. Я его знаю. Отчаянной смелости человек: самому губернатору не кланяется!

— В самом деле? — усмехнулся Коржинский. — Действительно, отчаянной смелости человек…

После землеустроителя в речах произошла некоторая заминка: студенты упрашивали томского поэта Михаила Цейнера почитать стихи, а он застенчиво отнекивался, упирался. Наконец молодежь одержала верх, и Цейнер встал и вышел на середину биллиардной.

Среднего роста, худощавый, коротко постриженный, он выделялся необычайно пышными усами, которые нависали бахромой, закрывая верхнюю губу, а также удивительно широкими, большими и печальными глазами. В городе о нем говорили как о поэте, подающем большие надежды; стихи и элегии его часто появлялись в местных газетах; подготовил он и книжку стихотворений. Макушин в рекламах своего книжного магазина оповестил об этом сограждан.