Археологические прогулки по Риму - Гастон Буасье

Адриан очень их любил. Он построил в Риме Афиней, где риторы и поэты декламировали свои произведения. Вполне вероятно, что он не забыл одарить каким-нибудь подобным зданием и свою виллу, где у него было больше досуга и где он мог, сколько хотел, слушать своих любимых писателей. К несчастию, невозможно было до сих пор открыть его среди всех этих развалин, равно как и Лицей и Академию. Быть может, для этого употребления пользовались маленьким театром, немногие остатки которого нашли в конце виллы и который археологи называют Одеоном. Согласно Гесихию[80] одеон предназначался для упражнений рапсодов и для музыкантов, игравших на цитре; естественно, что им пользовались также и для публичных чтений, и действительно, по одному любопытному месту у Горация можно заключить, что именно в театрах собирались, чтобы послушать произведения знаменитых ораторов. Он говорит Меценату, желая объяснить враждебное к нему отношение, что причиной его было то, что ему не прощали его отказа читать перед публикой свои произведения. В тот самый момент, когда Поллион только что изобретает эти литературные празднества, когда весь Рим, не зная, на что употребить свой досуг, бросается на них, Гораций словно осуждает их, не желая принять в них участие. У него же одна причина: его отталкивает мысль выставлять себя напоказ «в театре» перед собравшейся толпой:

Spissis indigna theatris

Scripta pudet recitare.

Но другие этим не смущались; Овидий любит напоминать, что в молодости он читал «перед народом» свои любовные стихи, и нам передают, что, когда Стаций удостаивал обещанием, что в такой-то день будет читать свою поэму, он тем самым осчастливливал «город». Хотя должно принимать в расчет долю преувеличений поэтов, «город» и «народ» означали очень многочисленные собрания, которые не могли бы поместиться в обыкновенных залах, и возможно, что и тут речь идет опять о тех переполненных театрах (spissa theatra), о которых говорил Гораций. Даже когда чтения привлекали меньшее количество народу и приходилось отводить для них более скромные залы, это не были настоящие театры, они должны были по крайней мере иметь их вид. Ювенал очень жалеет бедных авторов, которые, чтобы стать известными, брали напрокат у какого-нибудь знатного вельможи старую гостиную, ни к чему не пригодную, и меблировали ее на свой счет; из употребляемых им выражений видно, что они ее устраивают так, чтобы были орхестра и ступени, то есть то, что именно характеризует театр. Орхестра, откуда лучше видно и где лучше слышно, предназначается для важных лиц; надо ее снабдить удобными креслами, для того чтобы, чувствуя в них себя приятнее, они были бы более расположены к одобрению. На ступенях теснятся простолюдины, безвестные друзья, клиенты, облагодетельствованные, все те, которых приглашают, чтобы пополнить число, и для аплодисментов: это шумная часть аудитории. Важные особы, занимающие места в орхестре, выражают свое одобрение чуть слышным шепотом, друзья последних рядов должны кричать и стучать ногами, чтобы выражать свое восхищение. Против входа на своего рода возвышенной трибуне, как на троне, – место лектора. Сюда он приходит и садится со скромным видом, «хорошо причесанный, – говорит Персий[81], – промочив горло каким-нибудь мягчительным питьем, облаченный в новую тогу, с пальцами, покрытыми кольцами, и посматривая на присутствующих ласковым взглядом». Если он читает приятно, если он выбрал хорошую аудиторию, если у него в орхестре имеются решительные друзья, а на ступенях здоровые клиенты, его первые слова будут встречены милостиво, ропот одобрения скоро перейдет в аплодисменты и, как это случается в подобных хорошо подготовленных собраниях, слушатели, возбуждая один другого, не замедлят начать приходить в восторг. Вот каким образом в те времена так часто обманывались насчет действительного достоинства различных произведений и приветствовали как чудо, долженствовавшее остаться навсегда, произведения приятные и малосодержательные, успех которых не мог длиться. Было бы очень интересно найти одну из зал, где происходили эти маленькие сцены. Неизвестно, удастся ли открыть какой-либо их след на вилле в Тибуре. Во всяком случае можно быть уверенным, что она будет похожа на тот одеон, о котором я только что говорил, и наверно окажется театром в малом виде.

Греческая библиотека

Для полноты нам остается только заняться еще Преисподней, так как было также ее воспроизведение и на вилле в Тибуре. Адриан, как передает нам его биограф, хотел ее там поместить, чтобы все было налицо. Ни в чем не сомневающиеся археологи старались отыскать ее местонахождение, но это будет крайне трудно, покуда не станет известным, по какому образцу строил ее император. Было ли это произведение личной фантазии, или он руководствовался описаниями шестой книги «Энеиды»? Это нам неизвестно. Но любопытно и многозначительно то, что ему пришла мысль поместить Тартар и Элизиум на своей вилле. Не служит ли это доказательством, что его современников странным образом начинала занимать мысль о будущей жизни? Что касается его самого, не думается, чтобы это его слишком мучило. Этот проницательный политик, этот остроумный скептик был не из тех, на которых мистические религии Востока и новые пробуждаемые ими чудеса могли оказывать большое впечатление. Говорят, что он настолько владел собой, когда почувствовал приближение смерти, что сложил грациозные стишки, в которых, обращаясь «к своей трепещущей, нежной душе», говорил ей, осыпая ее странными и непереводимыми уменьшительными прозвищами: «Ты уходишь в места тусклые, суровые и голые, где нельзя тебе будет предаваться твоим обычным играм». Каким образом изобразил он «эти тусклые и голые места» на своей вилле? Приходится мириться с незнанием этого.

III

Понимали ли и любили ли римляне природу? – Причины, по каким они оставляли город. – Гораций в Тибуре. – Любовь всех к деревне. – Как в ней жил Плиний Младший. – Его виллы. – Его сады. – Местности, наиболее любимые древними. – Вид, открывающийся с Пойкила

Только что сделанное описание виллы Адриана объясняет, почему ее иногда строго судили. Несомненно, что ничто не похоже на загородный дом, как мы понимаем ее теперь. Эта роскошь построек, это скопление зданий, это ристалище, эти театры, Лицей, Академия не соответствуют нашим теперешним представлениям. Тут нет ничего деревенского, тут не пахнет полем: все украшено, искусно спланировано. Быть может, из этого следовало бы просто заключить, что римляне понимали деревенские удовольствия не так, как мы, но идут дальше, решительно заявляя, что они не любили их вовсе, и тибуртинская вилла служит аргументом для тех, которые желают утверждать, что они никогда не понимали природы и не любили ее.

Этот упрек, довольно обыкновенно делаемый римлянам, и, по нашему мнению, упрек