За чертой милосердия. Цена человеку - Дмитрий Яковлевич Гусаров

Иван Антоныч, — предупредил Греков. — Они уже успели пристреляться.

Да, финны не жалели патронов. Пулеметы с соседней высоты били длинными очередями по каждой точке, где замечалось какое-либо движение. Конечно, безопасней было бы отползти назад, поглубже в лес, куда прицельный огонь не доставал, но делать долгий крюк на виду у бойцов не хотелось, и Григорьев, где ползком, где перебежками, добрался до отряда Попова. Успокаивая дыхание, несколько минут полежал за корнем вывороченной ветром сосны и двинулся дальше. Здесь все шло так же, как и у Грекова. Встретив сильный огонь, финны прекратили атаку, залегли на другой стороне неширокой ложбинки и поливали позиции партизан автоматными очередями. Что они думают делать дальше — бог весть, но что-то, наверное, думают, ибо не зря же они положили в этих атаках, как минимум, полтора десятка солдат. Конечно, эти подсчеты слишком приблизительны и даже условны, но коль обороняющиеся имеют уже семерых убитых, то наступающие должны потерять в два раза больше. Не зря же атака захлебнулась.

Григорьев полз, перебегал, раздумывал обо всем виденном и случившемся, а в сознании крепла мысль, что главное теперь развернется не здесь, не на этих неудобных склонах, а где-то в другом месте, перед фронтом других отрядов, которые пока что ждут, вслушиваются в перестрелку и нервничают в бездействии.

Они уже выбрались из опасной зоны, поднялись на ноги, связной Макарихин не отставал ни на шаг. Они молча начали стряхивать с одежды прилипшие мокрые листья, как вдруг над сопкой пронесся короткий, как удар в металлическую сковороду, звук, над головой что-то зашелестело, и в то же мгновение далеко впереди раздался сухой, трескучий взрыв.

Этот звук был настолько неожидан и противен, что Григорьев невольно передернулся, словно стреляли ему в спину, и хотя он тут же определил, что по сопке ударили из миномета, что мина дала большой перелет и разорвалась где-то за расположением бригады, все еще продолжал чего-то ждать и вслушиваться.

Тут же скрежетнуло снова и снова. Разрывы уже ложились на высоте. Пока бежали к штабу, Григорьев насчитал восемнадцать разрывов: он уже понял, что бьют три миномета, он даже начал их различать по звуку выстрела, ибо били они из разных точек; он успел мимоходом подумать, что совсем недавно в бригаде была своя минометная рота, и хотя понимал, что минрота никак не могла оказаться на этой сопке, но все же на секунду пожалел, что ее нет теперь.

Многое успевает промелькнуть в голове, когда под звуки разрывов бежишь по каменистой сопке, а осколки свистят то справа, то слева, стригут сосновые ветки, и метелки хвои осыпают тебя.

Уже подбегая, Григорьев услышал, как слева началась перепалка в секторе отряда имени Чапаева, и в этот самый миг очередная мина ударила на глазах в крону дерева, комбриг успел упасть на землю, но градом сверху сыпанули осколки вперемешку с хвоей и сучьями, больно стегануло сначала по спине, потом по левой щеке.

— Комбриг, ты ранен? — закричал Макарихин, бросаясь к нему и запоздало пытаясь прикрыть его своим телом.

— Не кричи! Чего панику разводишь?!

Григорьев и сам не знал — ранен он или нет. Щека и шея в крови, спина саднит, словно от ожога, в ушах — звон, но голова, руки, ноги — в порядке, действуют вроде, да и боль какая-то странная, будто с горы сверзился, о камни поцарапался.

К нему, разрывая на ходу обертку перевязочного пакета, уже мчалась сандружинница из разведвзвода Тося Пименова. Следом за нею бежали комвзвода Николаев и несколько бойцов. Разведчики располагались неподалеку от штаба, и они, конечно, видели эту глупую сценку.

Григорьев медленно поднялся, рукавом вытер окровавленную щеку, пошевелил спиной — все как будто в норме, глубокой боли нигде не было, и звон в ушах постепенно затихал.

— Николаев, рассредоточь людей! Что они у тебя табором сидят? Хочешь, чтоб одной миной всех накрыло! — крикнул он и с деланной суровостью повернулся к сан-дружиннице — А ты куда летишь? Марш на место!

Но не так-то просто было остановить Тосю Пименову. Волевая, решительная, а если надо, то и резкая в словах и поступках, она до войны работала в Пудожском детском доме, привыкла там к безоговорочному повиновению и к партизанам относилась так же, как некогда к своим воспитанникам. Тем более что несколько бывших ее детдомовцев зимой были зачислены в бригаду.

Ни слова не говоря, она чуть ли не силой усадила комбрига под изувеченное разрывом дерево, наскоро обтерла и смазала йодом ранки на щеке и шее, хотела наложить бинт, но он остановил ее;

— Лейкопластырь есть?

— Есть.

— Потом наклеишь, Посмотри, что на спине?

Она задрала гимнастерку и ахнула: вся спина была в мелких ссадинах.

— Чего ахаешь? Что там?

— Я Екатерину Александровну позову.

— Не ерунди. Выковыривай, что сможешь, оботри, замотай бинтом и все. Занозы, поди? Щепки от дерева?

— Не занозы, а осколки. Много их, товарищ комбриг.

— А тебе хотелось, чтоб был один да побольше? Так, что ли, а? Чего молчишь? Давай, девка, выковыривай поскорей!

Григорьев уже понимал, что на этот раз ему здорово повезло. С десяток мелких, как бекасиная дробь, осколков накрыли его, и были они, как видно, на излете, так как силы у них хватило лишь продырявить одежду и впиться в кожу на спине; крупные же просвистели мимо, и лежи он чуть дальше от разрыва, возможно, на его долю достались бы осколки и покрупнее.

Неизвестно каким образом, но находившийся в отряде имени Антикайнена Аристов узнал о ранении Григорьева. Не успела Тося закончить перевязку, как он примчался — расстроенный и запыхавшийся. Шагах в десяти споткнулся, уронил очки, руками шарил по земле, а близорукими глазами силился рассмотреть, что с комбригом, жив ли он и как себя чувствует. Весь этот шум по поводу пустячного ранения уже начал злить Григорьева, однако такое отношение комиссара не могло не тронуть его. Стало даже неловко, что вот сейчас Аристов нащупает свои очки, увидит его живым и здоровым и вынужден будет устыдиться этой шумихи и беготни.

Так оно и вышло.

Связной Боря Воронов подал комиссару очки, тот надел их, выпрямился и увидел поднявшегося ему навстречу Григорьева. Несколько секунд Аристов оглядывал комбрига и, как бы не веря, все искал чего-то серьезного; на наклейки на щеке он не обратил внимания, в них было не больше серьезности, чем в порезах при бритье, потом улыбнулся широко и обрадованно, тут же смутился, стал протирать очки и, когда вновь их надел, то был уже привычным Аристовым — деловитым, сосредоточенным и